Петербургское действо. Том 2

– Как же быть теперь? Как же быть? Я люблю Нарцисса и не могу без него обойтись! – горячо говорил государь, обращаясь с седла ко всем присутствующим.

Все молчали, окончательно не зная, что сказать, и не зная, что будет далее.

– Он должен своею кровью смыть это бесчестье! – воскликнул государь. – Понимаете?

– Так мы ему немножко крови и пустим, – выговорил вдруг гетман полушутя. – Ведь не на поединке же ему драться с палачом?

– Как? – воскликнул государь. – Как пустить…

– А вот возьмем да куда-нибудь царапнем! Кровь у него и потечет. И довольно! – шутил гетман.

– Отлично! – воскликнул государь.

Гетман удивился.

– Отлично! Отлично! – продолжал Петр Федорович. – Сейчас же берите его! – приказал он.

Столпившиеся кругом офицеры подступили, но Нарцисс, уже перепуганный, что с ним хотят делать нечто совсем ему непонятное, стал в оборонительное положение, приготовясь встретить кулаками и самих офицеров.

– Сдавайся! – кричал государь, наезжая на негра, но Нарцисс упрямо тряс головой.

Государь приказал кликнуть солдат из проходившего Преображенского полка. Полк остановился, несколько солдат окружили Нарцисса и, получив несколько здоровых тумаков, наконец осилили его, схватили и держали за руки и за ноги. Никто ничего, однако, не понимал, начиная с Нарцисса и кончая даже гетманом.

– Давайте сюда знамя! – воскликнул государь. – Прикройте его. Это тоже смоет бесчестье.

И офицер с двумя солдатами-знаменосцами вышли из рядов со знаменем и по приказу государя наклонили его над арапом. В то же время Петр Федорович велел одному из солдат расстегнуть сюртук на негре и по обнаженной руке близ плеча царапнуть чем-нибудь, чтобы вызвать несколько капель крови.

Нарцисс вырывался, ругался отчаянно, грозился и визжал, оскаливая свои собачьи зубы.

Сдержанный смех раздавался кругом. Со всей улицы прохожие и проезжие бежали поглядеть, что случилось среди густой толпы и кто орет как белуга на весь Невский проспект.

– Ну, вот отлично! – выговорил, наконец, государь, совершенно довольный и счастливый. – Ступай скорей домой! Спасибо вам, Кирилл Григорьевич, что надоумили! Теперь я даже счастлив, а то мне приходилось лишиться верного слуги.

И Петр Федорович, веселый, с сияющим лицом, двинул лошадь в галоп. Свита поскакала за ним.

Офицер, знаменосцы и солдаты-преображенцы вошли в ряды, и полк вновь двинулся. Народ долго не расходился. Со всех сторон только и слышно было:

– Да что такое? Беглый, что ль, арап-от?

– В чем дело-то? Секли, что ль…

– Орал! Стало, не пряником кормили!

– Не пойму. Спросите у кого-нибудь.

– Да никто не знает.

– О дурни! Кровь пущали арапу… захворал!.. Ну, доктур в себя и приводил его. Это первое дело от застуженья, кровь пустить.

– О черт, врет! В жару эдаку, вишь, застудился он у него?!

– Да ведь он, братец ты мой, арап!! Понял ты это?

XIV

Гарина, с самого дня своего ареста и немедленного освобождения, была так потрясена, что почти не вставала с постели. Изредка на несколько минут она пробовала вставать, но, посидев немного в кресле, снова ложилась. Сильное здоровье было будто надорвано; при малейшем звуке на дворе она вздрагивала всем телом; сделав несколько шагов по горнице, она чувствовала, что ноги подкашиваются, а в руках не могла удержать ничего, даже чайная чашка и та казалась ей страшной тяжестью.

Настя на вид была еще хуже. Она страшно похудела, подурнела и тоже почти не выходила из своей комнаты, не бывала у тетки, извиняясь нездоровьем.

Василек проводила день, переходя от одной больной к другой; усердно ухаживая за теткой, она не могла видеть без боли положение сестры. Она чуяла, что помимо перепуга, ареста, страха за судьбу сводного брата, которого Настя давно любила, есть у сестры еще что-то на душе. От зари до зари в полном смысле слова была Василек на ногах в хлопотах и заботах домашних. Иногда ей случалось с утра и до сумерек не успеть или просто забыть выпить чашку чаю. Случалось, что тетка, сильно раздраженная, выговаривала своей любимице, упрекала ее в недостатке попечения о себе, в недостатке любви по поводу какого-нибудь поданного ей перекиснувшего горшка простокваши или пережаренного пирога. И Пелагея Михайловна, конечно, не знала, что Василек, молча и терпеливо выслушивающая выговоры, сама уже часов восемь не имела еще маковой росинки во рту.

Насколько Пелагея Михайловна нетерпеливо и резко относилась теперь к своей любимице и была болезненно придирчива, настолько сестра Настя, всегда гордо, чуть не презрительно относившаяся к старшей сестре, теперь была нежна к ней и ласкова. Раза два уже случилось Насте, со странным оттенком в голосе, сказать сестре:

– Обними меня, поцелуй!

Часто Василек утешала сестру, что Глеба не постигнет строгое наказание, что как-нибудь все уладится, хоть со временем, хоть через несколько годов. Настя слушала молча и не отвечала ничего. Василек чувствовала, что говорит пустяки, что дело, в сущности, не в том… А в чем?! Какая тайна чуется ей у сестры, чуется ей сердцем бессознательно…