Петербургское действо

Музыка началась. У всѣхъ трехъ партнеровъ этого добродушнѣйшаго монарха-артиста сердце щемило. Каждый изъ трехъ зналъ навѣрное, что если совретъ хотя на іоту и собьетъ меломана-монарха, то этотъ добродушнѣйшій человѣкъ Богъ вѣсть что скажетъ при всѣхъ. Болѣе всѣхъ, конечно, боялся Тепловъ. Онъ уже не въ первый разъ игралъ съ государемъ и зналъ, что иногда случалось изъ-за ошибки, часто даже собственной ошибки государя. Но Тепловъ былъ слишкомъ искусный музыкантъ, чтобы соврать въ квартетѣ, который зналъ вдобавокъ наизусть уже лѣтъ шесть.

Менѣе всѣхъ боялась австралійская птица, т. е. старикъ шведъ, хотя и ему давно объяснили, что онъ въ случаѣ чего можетъ послѣ концерта улетѣть изъ Петербурга, если не въ далекія страны, то на родину, а это вовсе не соотвѣтствовало его намѣреніямъ и семейнымъ дѣламъ.

Квартетъ былъ страшно великъ и длился безъ конца при мертвой тишинѣ публики. Но вся эта публика видимо относилась совершенно безучастно къ музыкѣ. Приказали пріѣхать! Ну, и пріѣхали! A приказать слушать, по счастью, нельзя!..

Болѣе всѣхъ дремалъ и поклевывалъ носомъ принцъ Жоржъ. Не менѣе вздремывалъ гетманъ. Одинъ только генералъ-полиціймейстеръ Корфъ сидѣлъ, вытянувъ шею, какъ вытягивалъ часто свою Нарцисъ, и такъ же, какъ онъ, выпуча глаза, глядѣлъ въ лицо монарха, отчаянно махавшаго и мотавшаго смычкомъ, рукой, скрипкой и головой.

Остальная публика не спускала глазъ не со скрипки государя, не съ музыкантовъ вообще, а съ двухъ женщинъ, сидѣвшихъ впереди остальныхъ гостей за спиной государя.

Одна, красавица, въ пышномъ изящномъ нарядѣ, сидѣла такъ близко, что даже положила красивую ручку свободно и безцеремонно на стулъ государя. Это была, конечно, Маргарита, уже озиравшаяся кругомъ въ этомъ дворцѣ, какъ можетъ озираться только хозяйка.

За нею, нѣсколько отступя, сидѣла, какъ насѣдка на вновь выведенныхъ цыплятахъ, графиня Воронцова и, какъ-то, раскапустившись на креслѣ, недвижно сложила безобразныя толстыя руки на животѣ. Она точно такъ же, какъ и Корфъ, глядѣла не сморгнувъ на играющихъ; но при этомъ она не глядѣла на кого-либо изъ нихъ. Маленькіе сѣрые глазки ея уперлись въ самый центръ, т. е. въ пустое пространство между четырехъ пюпитровъ. Ей казалось, должно быть, что это самый настоящій пунктъ и есть. Оттуда, видно, вылѣзаетъ музыка. Гудитъ надъ ея ушами безо всякаго смысла, безъ толку, безъ конца!.. То шибче, шибче, громче, то почему-то опять тише, совсѣмъ тихо, почти нѣтъ ничего, замолчали… Кончили, знать. Анъ нѣтъ!.. Вдругъ опять, Богъ вѣсть зачѣмъ, такъ дерганули, да такъ завозили смычками, что даже у нея за ушами зачесалось. И Воронцова, не сморгнувъ, не шелохнувшись, сидѣла, какъ истуканъ, и только думала:

«И кто это музыку выдумалъ! И зачѣмъ собственно ее выдумали?» И, наконецъ, свѣтлая мысль осѣнила ее, она догадалась.

«А плясать-то подъ что же бы было тогда людямъ?»

Наконецъ, наступилъ антрактъ. Раздались рукоплесканія, комплименты, похвалы. Вся публика проснулась и восторгалась, разумѣется, игрою государя. Государь отказывался, благодарилъ Теплова и старичка за игру, благодарилъ Будберга за скрипку. Но они тоже отказывались. И всѣ ахали, и всѣ охали, и всѣ, кромѣ этого государя, добродушнаго и, строго говоря, честнаго и хорошаго человѣка, только не для царствованія надъ громаднымъ государствомъ, — всѣ равно чувствовали, что ведутъ себя подло. У него, у одного, совѣсть была чиста. Онъ съ ребяческимъ восторгомъ предавался теперь запоемъ тому, что обожалъ. И если онъ игралъ плохо, то эта игра все-таки доставляла ему самому великое, невинное, никому не зловредное наслажденіе.

Во время этого антракта одна графиня Скабронская не вымолвила ни слова, никого не похвалила, сидѣла спокойно и улыбалась. Петръ Ѳедоровичъ замѣтилъ это, быстро обернулся въ красавицѣ и выговорилъ:

— Ну, а вы, графиня, молчите? Что-же? Скверно я съигралъ свою партію?

— Для меня, все… кокетливо и мило склонивъ головку, выговорила Маргарита, — все, что вы дѣлаете, хорошо. A искусны-ли вы — я не могу судить. Я въ музыкѣ мало понимаю.

— Дипломатъ, дипломатъ! весело погрозился государь пальцемъ:- ученица Гольца.

Маргарита хотѣла, шутя, отвѣчать, но въ ту же минуту глаза ея остановились невольно на дверяхъ, ведущихъ въ другую гостиную. Взоръ ея мгновенно вспыхнулъ, она даже вздрогнула и слегка измѣнилась въ лицѣ.

Вдали за анфиладой освѣщенныхъ комнатъ, за нѣсколькими настежъ растворенными дверями, стояла фигура преображенца. Никто бы не узналъ этого человѣка, если бы увидѣлъ его теперь такъ далеко и вдобавокъ въ этомъ дворцѣ. Но Маргарита увидала и сразу узнала его не глазами, а скорѣе сердцемъ, совѣстью своею узнала! Это былъ тотъ, котораго она недавно осудила на смерть, и который спасся только чудомъ.

Но зачѣмъ онъ здѣсь? Какъ попалъ онъ во дворецъ? Онъ не имѣетъ на это права! Онъ еще недавно лежалъ въ постели, едва поправляясь отъ ранъ, а теперь онъ здѣсь! И Маргарита чувствовала, что догадывается, чувствовала, что сейчасъ способна упасть въ обморокъ, здѣсь, на поду, среди концерта.