Петля

Номер найти труда не составляло – в своё время Антон раздавал его направо и налево. Менять не стал, угрозы слушать было забавно, иногда отвечать в том же духе. Угрозы приходили и в «Эхо Москвы», где он иногда выступал, в «Новую газету», публикующую его статьи.

Статьи, правда, давались всё труднее – там нужно было осаживать себя, подстраиваться под редакционную политику, и Антон в конце концов – примерно с июня две тысячи четырнадцатого – стал писать только в соцсетях. Благо на счета банков, «Яндекс. Кошелёк», «Киви» поступали деньги, достаточные для существования их семьи. Ещё и маме-пенсионерке помогал…

Мама очень переживала из-за его деятельности. Она всю жизнь проработала учительницей, была законопослушной, покорной любой власти… Нет, «покорной» – не то слово. Многим она была недовольна и в советское время, и при Ельцине, и после него, но старалась недовольство не выражать. Скорее тихо горевала, чем роптала.

Горевала, когда её единственного сына, проучившегося полтора курса в Гуманитарном универе и ушедшего в академ, призвали в армию и отправили после учебки в Чечню в жутком девяносто пятом. Горевала, когда он, вернувшись, доучившись, вдруг заключил контракт и снова оказался в Чечне, уже добровольно. Горевала, когда стал заниматься оппозиционной работой, но не отговаривала, не велела перестать.

Но и она не выдержала. После его статьи «Небритое хлебало с плюшевым медвежонком». Было это осенью шестнадцатого.

Антон пришёл навестить маму в их квартиру на улице Правды – он с женой и дочкой жильё снимали – и сразу догадался: будет разговор.

Впервые, кажется, с его школьных лет мама усадила его перед собой за овальный – праздничный – стол в большой комнате и, теребя носовой платок – в этом могла увидеться театральность, но Антон знал свою маму, она была искренна, – начала:

– Сынок, выслушай меня. Выслушай только и… и не перебивай. Да?.. Мне очень трудно, я на грани… Мне не дают прохода.

– Кто? – удивился и разозлился Антон.

– Все. Соседи, ученики, знакомые… «Ваш сын…» У меня язык не слушается, не хочет повторять это слово. Но… Но ты должен знать. Ты должен… Они говорят: ты предатель, сынок.

Сказала это и промокнула глаза. Они действительно слезились.

И Антону привиделся тридцать седьмой. Вот сидит сын, ему под сорок, он герой Гражданской войны. Совсем молодым рубил беляков, получил орден Красного знамени. После войны пошёл по журналистской линии, писал статьи за мировую революцию, встал в оппозицию к середнячку Сталину. Теперь многих товарищей арестовали, а его оставили на воле по каким-то соображениям. Может, чтоб через него организовать новое дело. Да, он на воле, но все знают, что он враг, предатель, фашистский наймит. И мать передаёт ему… Произносит вот эти самые слова: «Они говорят: ты предатель, сынок».

Привиделось и другое. Германия. Тоже примерно тридцать седьмой. Сын, ветеран Первой мировой, сидит перед матерью… Он критиковал и продолжает критиковать национал-социалистов. Многих его товарищей отправили в концлагеря на перевоспитание, а он ещё на воле. Но все вокруг знают: он предатель, тычут этим в лицо матери при каждой встрече. И вот мать усадила сына в уютной квартире, где прошли его детство и юность, откуда он уходил на войну, и произносит…

– Кого же я предаю? – спросил Антон.

– Сынок, я понимаю, что ты не такой. Но ведь ты сам видишь – везде, по всем каналам, и твоё имя постоянно. Я не знаю, что делать.

– Ничего не делать.

– Ну как же, когда они… Ваш сын… ещё это теперь повторяют вслед… – Она осеклась и посмотрела вверх, на потолок. – Повторяют за ним: нацпредатель.

– Этот термин Гитлер изобрел, кстати. Теперь понимаешь, чей он, – тоже глянул на потолок Антон, – ученик… Родину я не предавал. А Путин и вся его шобла – это не родина. Они предатели, кровососы, они превратили Россию в Мордор, и я буду с ними бороться.

Остро, до рези в груди, захотелось выпить. Не пива, которое он употреблял почти каждый день, а водки. Жахнуть стакан, подождать минуту, и тогда появятся именно те слова, которые нужны, которые убедят маму.

– Я буду с ними бороться, – повторил твёрже. – Они не навсегда. Они кончатся. Или случится революция. Как в Киеве. И мы будем их судить.

– Как в Киеве? – Лицо мамы исказилось ужасом. – Там ведь фашисты!

– Ма-ам-м… Ты веришь зомбоящику? Мам, ну как так! Там нормальные люди. Сейчас у них всё сложно, как после любой революции. Там всё нормально. Нормальней, чем здесь.

Помолчали. Мама, которая всегда была для Антона статной и сильной, вдруг стала маленькой, немощной. Даже на похоронах папы, пять лет назад, она выглядела не такой жалкой…

– Мама, – с трудом сказал Антон, уверившись, что словами здесь мало что сделаешь, – поверь мне, я прав. Плюй им в морды, если они ещё раз посмеют вякнуть.