Петля Арахны (СИ)

Сгорая со стыда и трепеща вместе с тем от вожделения, я заставил тебя встретиться лицом к лицу с этим чудовищем! Вновь вынудил перешагнуть через себя, покориться ему, встать перед ним на колени, что ты и сделала безропотно и смиренно, будто у меня не было никогда этого прежде… Будто я не нажрался ещё вдоволь собственной мерзости. Досыта! До отвращения и тошноты!

И ты стояла там вчера передо мной на ледяном каменном полу, глядя на меня снизу вверх, пока я снимал с рук свои перемазанные десятки раз в чужой крови перчатки, и в голове у меня вертелась только одна единственная мысль: зачем я вообще делаю всё это с тобой? Зачем я притащил тебя в этот чёртов подвал, нарядился в этот отвратительный маскарадный костюм, напялил на себя эту гнусную маску… Кого я собрался ею пугать?.. Тебя — единственную женщину, которую я когда-либо по-настоящему любил? Неужели я ещё не до конца доиграл эту гадкую роль? Неужели я всё ещё недоразвит так сильно, что могу соблазниться ею?..

И неужели Мирелла, жизнь которой обратилась, в конце концов, о́дой моим многочисленным грехам, принесла себя в жертву зря, став лишь куском мяса, только и существовавшим дабы я сожрал его, удовлетворяясь кратким мигом тлетворного пресыщения?.. Неужели я сам в конечном итоге лишь презренное животное, единственный удел которого убогое потворство низменным позывам; невежественное и неспособное ни к какому морально-нравственному развитию?.. Нет, — с шумом выдохнул Люциус, стискивая до боли зубы и крепче сжимая ладонь Гермионы, которую так и держал всё это время прижатой к своей груди. — Нет, Гермиона, я не животное; не какой-то примитивный садист — изувер, главной радостью которого является бесконечное угнетение чужой воли; уничижение и истязание заведомо слабого передо мной существа; единственно любящего меня, быть может, на этом свете… — ноздри его раздулись, и он прошипел: — Я человек! Человек, Гермиона! И жить я должен по-человечьи, а не как первобытная скотина, в чьей грязной шкуре я зачем-то прожил всю свою жизнь!

Я же не любил никого из них, — будто бы на последнем издыхании, добавил он. — Не любил! Я и сам-то себя никогда не любил! Ни-ког-да… Как же можно было так жить столько лет? Как же можно?..

Из груди Гермионы вырвался судорожный стон, и Люциус ощутил в следующий миг, как губы её, принялись целовать его онемевшее лицо.

— Мой милый, — расслышал он; голос её дрожал. — Мой любимый.

— Я ведь… я ведь не желал ей смерти, Гермиона, — выдавил из себя он, сжимая её плечи в своих руках. — Не желал…

— Ничего, ничего, — обнимая его, шептала она. — Мы переживём это вместе… Мы переживём. Мой любимый, мой хороший…

***

Следующим утром Люциус проснулся, когда рассвет на горизонте даже не забрезжил. Гермиона ещё спала и, не желая будить её, он покинул комнату как можно тише.

Медленно Люциус прошёл по коридору второго этажа, прислушиваясь к ничем не нарушаемой в этот ранний час тишине Малфой-мэнора. Спустился вниз и вышел в полностью разгромленный большой зал, обводя взглядом выщербленные осколками стены и потолок, на котором всё ещё висела доставленная сюда три года назад из Венеции люстра, лишь чудом не пострадавшая в случившейся здесь бойне. Треснул только один плафон.

Всё остальное: мебель, рояль, даже мраморная облицовка камина — было полностью уничтожено или испорчено; на полу кое-где виднелись ещё пятна крови, хотя Гермиона и старалась отчистить их после ухода мракоборцев. Пару мгновений Люциус постоял в том месте, где был и его собственный след, оставленный им, когда он, поражённый Круцио, уползал от Плегги. На стене багровели отпечатки его ладоней.

Покинув зал, Люциус отправился в холл и, отварив входную дверь, подобрал уже принесённый совой свежий экземпляр Ежедневного Пророка с его собственной колдографией на главной странице — последние несколько выпусков все были посвящены ему, после чего направился в кухню, где, заварив себе утренний кофе, сел на высокий стул за разделочным столом, принимаясь читать статью. Первые яркие лучи уже осветили верхушки елей.

— Вот ты где, — голос Гермионы вывел его вскоре из задумчивости.

Люциус поднял глаза и замер на короткий миг полностью зачарованный ею. Она остановилась в дверях, в своей шёлковой сорочке, сонная ещё, пронизанная золотом рассвета, игравшего в её отливающих медью волосах.

— Проснулась, а тебя нет, — она подошла к нему, обхватывая ладонями его лицо и целуя; насыщенный запах её был вкуснее аромата всех самых сладких на этом свете трав.

Забравшись на соседний стул, она сделала глоток кофе из его чашки и принялась рассматривать лежащую перед ней газету. Глаза её забегали по строчкам. Она была такой умилительной в своём сосредоточении, что Люциус не сдержался и аккуратно погладил её по голове, думая о том, что ему будет очень не хватать подобных мгновений.

Оторвавшись от газеты, она взглянула на него с небольшим удивлением.