Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Она продолжала горланить, а я смотрел на нее сквозь прищуренные веки и думал о том, что из всех бесчисленных вариантов Марине больше всего подойдет удушение. Застрелить, зарезать, задавить – неинтересно. В такой смерти нет поэзии борьбы живой плоти с тяжело наваливающейся пустотой. Ткнул ножик под яремную вену – чик, и нету! Сразу объект отключился. Нет страсти выползающих из орбит глазных яблок, будто мечтающих в последний раз рассмотреть и запомнить этот противный, привлекательный, ускользающий мир. Сардоническая ярость, с которой удавленник дразнится – показывает остающимся здесь багровую синеву вывалившегося языка. Мокрые дорожки слез…

Мне этими слезами генерал Шкуро всю гимнастерку на груди замочил. Мы их вешали во внутреннем дворе Лефортова, в воротах гаража. Их было пятеро – как в популярном французском кинофильме. Только французишки те были солдатами, а эти все – генералами. Вместе с генералом Власовым.

Сам Власов, изменник, иуда, предатель доверия Великого Пахана. Ах как верил ему Пахан Джо в начале войны – собственного сына Якова послал к нему под начало! А Власову, видать, больше по вкусу была кисточка гитлеровских усиков, чем щетинистая рыжеватая щетка нашего усатого. Перебежал, сука, вместе с армией, повернул штыки против Благодетеля, создал Русскую освободительную армию. И сыночка Паханова, несчастного полужидка Яшку, отдал своим нацистским хозяевам. Сгинул парень в концлагере. Убили гестаповские звери. Сначала, правда, Адольф Алоизович Шикльгрубер, со своей пошлой арийской сентиментальностью, закинул удочку Пахану: так, мол, и так, понимая отцовское волнение за судьбу вашего старшенького, на войне всякое случается, давайте, мол, махнемся нашими пленными – я вам отдам Якова вашего Иосифовича, драгоценного сынульку, а вы мне – моего генерал-фельдмаршала фон Паулюса, маленько обкакавшегося в Сталинграде. Учиним, так сказать, чейндж, тауш по-нашему, по-немецкому, обмен – по-русскому…

Только не учла эта фашистская мразь, что у нас – у советских – собственная гордость, мы на пленных смотрим свысока. На наших пленных, конечно. Сын там или не сын – нам на это плевать. Да и сын, Яшка этот самый, оказался сыном сомнительного качества, не выполнил святой батькин завет – советский воин всегда предпочтет смерть плену. Пусть безоружный, или раненый, или окруженный – роли не играет. Если тебе честь папашкина дорога, если для тебя имя твоего Великого Пахана свято – хоть сам себя руками разомкни, а в плен ни-ни! А этот опозорил родительские седины – не застрелился, не удавился, не пропал пропадом.

И молвил величественно Пахан в ответ на грязное предложение германского людоеда: «Я фельдмаршала на солдата не меняю…»

Я думаю, что именно тогда в первый раз по-настоящему испугался Адольф Людобой – он наверняка впервые увидел въяве этот мировой дух, эту материализованную абсолютную сатанинскую идею по имени Пахан всех народов…

Испугался, махнул рукой и велел кончать Яшку.

А спустя всего два года мы отловили Власова. В Чехословакии, в конце войны. И приговорили вместе с подручными его и подстегнутыми вражинами еще с Гражданской – атаманом Красновым и генералом Шкуро – к повешению.

Суматоха с их казнью была невероятная, поскольку Лаврентий сказал, что, скорее всего, на исполнение приговора явится сам Великий Пахан. Дело понятное – всякому охота посмотреть, как оппонент на подвеске ножками дрыгает.

Только слух этот оказался понтом – то ли Пахан не захотел, то ли не смог, то ли занемог, то ли не счел уместным, а может быть, Лавр попросту наврал – он любил потихоньку вещать от имени всевышнего нашего командира. Во всяком случае, Пахан на казнь не явился, и праздник справедливого возмездия, можно сказать, наполовину был смазан. Главным гостем церемонии стал наш министр Виктор Семенович Абакумов – само по себе явление небывалое. Но после разговоров о том, что сам Пахан придет подтвердить Власову нашу старинную поговорку – кому, мол, суждено быть повешену, того и грозой не убьет, это как-то разочаровывало.

Стоило разве таких орлов, как я да Ковшук, вызывать!

Да-да! Мы и тут с Семеном бок о бок трудились.

Вернее сказать, он трудился, а я около начальников средней руки отирался, шутки шутил, анекдоты рассказывал.

В воротах гаража поставили грузовик ЗИС-5 с откинутыми бортами, и Семен Ковшук покрикивал-командовал шоферу в машине:

– Что ж ты, дурень стоеросовый, выгнал машину на серед двора? Скомандуют тебе, дашь газ, они и побегут по кузову, что тебе на стадионе!.. Давай назад, давай еще, еще, вот так, так – кузов должен на полметра из ворот торчать… Под петли ровнее подавай…

С поперечной воротной балки свисало пять белых веревочных петель. Их еще с вечера собственноручно смастерил Ковшук – из бельевой веревки «сороковки», вдвое сложенной, мылом «Красный мак» тщательно намыленной – не оказалось в тюрьме другого подходящего мыла, пришлось дорогой парфюмерный набор распатронить.