Петля Мёбиуса

– Но ты еще можешь стать хорошей, можешь измениться! – Голос становится громче, наливается весельем. – Да, тебе надо пройти в лоно Космического Несознания, это трудный, но нужный шаг, и тогда кровавые демоны отступят, и бессмертный дух Несознания станет носиться над водами твоими!

– Пока они не отойдут… – бормочу я, не удержавшись. Соседка возмущенно косится на меня и шикает.

Как только Ростик произносит последнее слово, дверь в глубине сцены открывается сама собой. Некоторое время в проеме темно, а потом зажигается свет. Нет, не зажигается… Не знаю, как они добились такого эффекта, но возникает впечатление, что свет и раньше был там, но только теперь стал виден, словно наконец проник сюда из какого-то сакрального измерения. Звучит нежный звон, будто вибрируют маленькие серебряные колокольчики. А свет белый и резкий, очень яркий, льется в зал сквозь дверь, не позволяя разглядеть то, что находится позади нее.

– Вступи в Лоно Несознания и стань Хорошей Маткой! – громовым голосом не то призывает, не то приказывает Ростик.

Женщина медленно идет к дверям, колокольчики звенят громче, меня же отвлекает приглушенный шум сзади. Незаметно оглядываюсь. Три охранника стоят возле двери. Толстяк с мобильным телефоном идет по проходу к сцене, медленно, поворачивая голову из стороны в сторону. Наклоняюсь вперед, сутулюсь, пытаясь стать меньше и незаметнее, скрыться среди других. Он скользит по мне взглядом, проходит дальше. В зале звучит громкий стон восторга. Кошусь на сцену, но замечаю лишь окончание действа: мгновенное мелькание тени, женский силуэт на фоне белого света. Он будто проглатывает, затягивает в себя женщину, которая растворяется в нем. Дверь закрывается сама собой, звон серебряных колокольчиков стихает. «Она будет Хорошей Маткой!» – восклицает Ростик, и зал разражается криками.

Толстяк с мобильником, встав у сцены, что-то произносит. Глядя на него сверху вниз, проповедник делает короткий жест – позже, мол – и произносит в микрофон:

– Пасынки Плохих Маток…

Я не слушаю, меня опять тошнит, болит бок, кружится голова. А на сцене уже стоят дети в грязной одежде, их привел высокий васильковый мужчина. Среди детей замечаю несколько знакомых лиц – это шальные беспризорники, ночующие под мостом метрополитена, выклянчивающие у прохожих мелочь, а у продавщиц с рынка целлофановые пакетики, в которые они потом наливают клей, купленный на выпрошенные деньги. Они испуганно, но в то же время вызывающе переглядываются, а высокий мужчина отечески держит двоих за плечи. Ростик что-то говорит, в раскрытых дверях загорается белый свет, удлиняются тени детей, когда они идут, подталкиваемые васильковым.

Серебряные колокольчики смолкают, белый свет гаснет, поглотив беспризорников. Закрывается дверь. Ростик говорит что-то о молитве, все склоняют головы, вперив взгляды в пол, я же исподлобья кошусь на сцену. Толстяк перешептывается с Ростиком. Тот слушает внимательно, потом отталкивает собеседника, ненадолго закрывает глаза, широко открывает и внимательным взглядом обводит зал. Нет сомнения, что я для него – лишь одна из множества склоненных голов, но он вдруг поднимает руку и показывает пальцем в мою сторону.

Стараясь двигаться тихо, васильковые с двух сторон быстро идут ко мне. Вскакиваю, перелезаю через стулья и головы тех, кто сидит впереди. Кто-то вскрикивает, кто-то падает. Добираюсь до прохода между рядами чуть раньше охранников, взбегаю по ступеням навстречу Ростику, который пятится, ухватившись обеими руками за треногу микрофона. Невесть откуда взявшийся толстяк швыряет мне в голову трубку. Она бьет в висок коротким штырьком антеннки, не слишком сильно, но чувствительно, а ведь мои ноги в мокрых носках и так скользят на дощатом полу. Позади крики, грохот стульев. Переворачивая табуретку с магнитофоном, я, уже почти падая, почти лежа на полу и лишь из последних сил перебирая ногами, головой бьюсь в закрытую дверь. Она распахивается, и я качусь вниз в полной темноте, которая сменяется ослепительным белым светом, который опять сменяется полной темнотой, которая сменяется белым светом, который сменяется темнотой.

VII

Не помню я, как попал сюда, все словно в лживом сне, окутавшем рассудок. Спутников моих разбросало в стороны; земляные потоки пополам с мелкими камнями и обломками досок истекли вниз, шелестя и треща, разделились на множество рукавов, следуя прихотливым изгибам узких колодцев, что пронзали твердь под зданием алхимиков, напоминая дыры в твердом плесневелом сыре.