Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

Тогда впервые появилась ревность, подозрительность и настороженность в отношении царя к собственному сыну. Тогда он, Петр, вспомнил, что, начиная с четырех, наверно, лет, сын смотрел на него исподлобья. С тех пор царь не проходил мимо ни одной возможности унизить, осмеять сына, причем, нельзя сказать, что делал сие сознательно. Так получалось. А сын, однажды показав свои возможности, словно опомнившись, опять ушел в себя, в свою скорлупу, откуда его трудно было выманить. Не однажды посреди разгульного пира, когда. казалось, царевич был в доску пьян, Петр вдруг натыкался на пристальный, цепкий и холодный взгляд сына и поеживался помимо воли. И теперь поеживается.

Алешка обижается из-за матери. А что тут обижаться? Стала она постылой Петру, перестала его привлекать ее пресная плоть. Что тут поделать? Да, отправил в монастырь, но не убил же, не удушил, не отравил, смотрел сквозь пальцы, что она и в монастыре жила мирянкой, да еще и переписку вела, с подозрительными людьми встречалась, кои потом в стрелецком заговоре были уличены.

Ворочается царь, не может уснуть. На все его доводы совесть выставляет свои. «Петя, а может, надо было три-четыре раза, да пусть два, съездить с сыном к его матери, пусть с отсутствующим лицом, но поговорить с женой, показать, что они не враги, а просто так получилось по жизни. Она ведь тоже невиновна, ее тоже насильно выдавали.

А ты наглухо запер дверь. А ты топал ногами на сына за письма к матери, а ты гневался за любовь сына к ней. К матери! Или у тебя самого не было матушки, или ты не знаешь, что такое жить вдалеке от материнского тепла? Знал и все-таки топал, сжимал кулаки и бил нещадно. А теперь что? Один. Один, как перст, во всем божьем мире.

У всех людей есть близкие по духу: у православных–свои приверженцы, у католиков – свои, у старообрядцев – фанатики, идущие на плахи, на костер за свою веру; у купцов – гильдии, у ремесленников – цехи, у Невтона – ученики и последователи, у Лейбница – сторонники, только он, Петр, один. Разве он может положиться на Меншикова? У того один принцип; кто больше даст.

Разве можно довериться Ягужинскому, который однажды за столом открыто заявил: »Мы, Петр Алексеевич, все берем. Ежели арестовывать, то арестовывайте всех. Сей стол, за которым мы сидим, не может быть обеспечен нашим жалованьем. Вот и поступайте, как знаете». И что он, царь, ответил? Да ничего, отшутился.

Нельзя арестовать ближайших сподвижников, где других возьмешь? Да, надобно бороться с казнокрадством, мздоимством. От сих недугов государству страшный урон, да как бороться, ежели один? Да, огромный, да, сильный, да, жестокий – но один. Один. Разве один в поле воин? Его власть простирается на расстояние дубинки, которой он дубасит виновных; на расстояние, которого достигает его свирепый взгляд и могучий голос. А далее огромная страна, по которой можно ехать месяцами и до края не доехать. Как тут без помощников, без сторонников, без фанатиков? А их у него нет.

Хоть плачь, хоть смейся, но он чувствует, что к нему привыкли, привыкли к вечному страху, что он внушает, к его жестокосердию, к его стремительности. Он теперь понимает, что самое страшное – не открытый бунт, а когда согласно кивают головой, а внутри посмеиваются: мели Емеля, теперь твоя неделя.

Царя уже дразнят, задирают, травят, аки медведя: ну давай, что ты еще можешь выдумать? Царь издает указы против казнокрадства один страшнее другого, а куда ни кинь – везде утайки, везде подделка документов, приписки, подставные души, подмены дорогого дешевым, несуществующие здания, корабли, порты, крепости и тому подобное.

Как с тем бороться? Сие, аки гидра мифическая: отрубишь одну голову, а взамен вырастает две. Руки иногда опускаются. А был бы Алешка – совсем другое дело. Как ни странно, у него-то есть сторонники, много сторонников, и уже надобно думать не о помощи, а как уберечься от него самого и от его сторонников. Слишком много стоит между ним и Алексеем такого, чего они не могут простить друг другу.

Конечно, и он, Петр, виноват. Нельзя было выставлять сына шутом, растить в нем недруга, но и Алексей мог быть пониже, мог хоть иногда похвалить отца прилюдно, выказать ему сыновнее почтение, так нет же. Сидит всегда, набычившись, или витает в облаках, или еще хуже, возражает батюшке, опять же прилюдно.