Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

Славик трахнул ложкой о стол так, что она разлетелась, и выскочил на крыльцо, хлопнув дверью.

…Подъезжал Славик к Масловке уже не с такой бешеной скоростью. Он больше не испытывал ни отчаяния, ни ярости, но тоска не покидала его. Он понимал, что жить так больше нельзя, надо что–то предпринимать, но как быть, как повернуть все к лучшему—-он не знал и мучился.

Возле Масловки машина осторожно нырнула в кювет и повернула в деревню. Около своего дома Славик заглушил мотор, вылез из кабины и решительным шагом направился к крыльцу.

Возле соседней избы под деревом мирно вязали пуховые платки две молодые женщины.

Шутов палец

Я спрыгнул с крыльца и бодро пробежал по саду. Потом помахал руками, разгоняя остатки сна, и подошел к штанге, которую смастерил сам еще до армии. Она заржавела и лежала в траве у сарая. Я очистил диски от земли, примерился и вскинул на грудь. Тяжеловата стала. Поднял над головой ее три раза и резко бросил на землю. Диски глухо охнули и выбили в земле две ямки.

— Ослабел на городских харчах–та, — засмеялась мать, наблюдавшая с крыльца.

— Нет, не ослабел, — улыбнулся я, — просто жиреть начал!

— Это хорошо, хорошо! — одобрила мать. — От плохой жизни не жиреют!

После завтрака я снова вышел в сад. Больно и грустно было смотреть на полузасохшие яблони, на их слабые бледно–зеленые листья и корявые ветви. Кусты крыжовника растопырились чахлыми колючими ветками возле плетня, от которого осталось несколько кольев, торчащих среди сухих прошлогодних стеблей крапивы и полыни. Только сирень у калитки разрослась, разукрасилась пышными цветами… Мне вспомнился сад в такую вот весеннюю пору густым и тенистым, в цветах, как в тумане. Помню, любил я слушать, встав под яблоней, переливчатый пчелиный гул. Пчелы не обращали на меня внимания, деловито ползали по цветам, с наслаждением замирали, окунувшись в нежную пахучую середину цветка. Помню, с каким нетерпением ждал я, когда подрастет крыжовник. Каждое утро, когда солнце поднималось над избой бабки Грушки, выбегал я на крыльцо, шлепал босыми ногами по приятно прохладным доскам ступеней и бежал по мокрой от росы траве к кустам крыжовника с нежно-зелеными листьями. Прохладную тишину утра нарушали только далекое блеяние овец, голоса переговаривающихся женщин и сонное бормотание мотора трактора, доносившееся от тракторной базы. Присев на корточки перед кустом и осторожно поднимая колючие ветки, я разочарованно вздыхал, видя маленькие, с горошину, плоды… Вспомнились мне и совсем недалекие тихие вечера, которые я проводил с соседкой Лидой на скамейке под яблоней возле плетня. От скамейки уж не осталось следа, а Лиду я видел в последний раз два года назад. Мы столкнулись в дверях автобуса: я уезжал из деревни, а она приехала и выходила с чемоданом в руке. Лида была одна, без мужа. Я прильнул к окну тронувшегося автобуса и смотрел, как она, отставив в сторону свободную руку, несет тяжелый чемодан. Сойдя с дороги, она остановилась, поставила чемодан и стала смотреть вслед автобусу.

Побродив по саду, я начал носить вилами навоз из овечьего катуха и тонким слоем разбрасывать его на солнцепеке за избой. Мать будет им топить печку зимой. Раньше, когда я жил в деревне, я всеми правдами и неправдами старался увильнуть от этой работы, а сейчас я даже с каким–то удовольствием вдыхал тугой и резкий запах навоза.

Мать в саду полола грядки лука. Она уже несколько раз просила меня отдохнуть. Но я хотел выбросить навоз из овечьего катуха, а завтра вынести со двора.

— Здравствуй, кума! — услышал я голос соседки, тети Насти, и оглянулся. Они с матерью стояли за углом.

Я знал, что тетя Настя обязательно зайдет к нам, когда узнает, что я приехал. Зайдет и начнет выспрашивать у меня, как я живу, как учусь и понимает ли меня моя жена. И при этом она будет вздыхать, скрестив на груди руки и чуть–чуть покачивая головой. Потом начнет рассказывать про свою дочь Лиду, рассказывать с грустью, печальным голосом, словно жизнь дочери сложилась неудачно. Но я–то знал, что Лида живет хорошо, работает учительницей в одной из деревень района. У нее двое детей и спокойный молчаливый муж. Но тетя Настя твердо уверена, что Лида могла быть счастлива только со мной, а раз ничего не получилось, значит, и жизнь у нас должна быть несчастливой. Я чувствовал, что и мне она не верит, когда я рассказываю о своей семейной жизни.

— Никак Витек приехал? — спрашивает тетя Настя.

— Прилетел голубок, — отвечает веселый голос матери. — Да не надолго! На два денька только!

— И то хорошо… Как он там? Кончает, что ж, нонча?

— Кончает!

— А потом куда же?

— Говорит, что там останется, в институте. В спирантуру какую–то поступать будет. Я уж ему говорила–говорила, чтоб работать шел. Голова заболит учиться столько! А он свое — учиться буду, и все! Я ему и пример приводила, Васька Климинской, говорю, заучился, с ума сшел. А теперь мать мучайся с ним… И он чей–та не такой стал… Бывало, как приедет, ребятишек соберет и футбол по лугу гонять! А на этот раз они по лугу носятся, а он сел на крыльцо и сидит, думает. И все грустный какой–та!