Петр I

Весь поезд прошел под семью триумфальными воротами, нарочно для этого воздвигнутыми в разных местах. Пышность и величие их невозможно ни описать, ни припомнить в подробностях. Их покрывало множество красивых emblemata <эмблем – лат>, или аллегорий, и своеобразных карикатур, намалеванных к осмеянию шведов. Ворота эти стоили больших денег, но сам царь ничего на них не израсходовал, так как приказал некоторым богатым боярам, чтобы они возвели их на свой счет. Самые большие из ворот со всеми их аллегориями воспроизведены и описаны в печати, как полагают, в скором времени будет равным образом издано и описание всех остальных. На воротах играла прекрасная духовая музыка и раздавалось стройное пение. Молодежь, толпами встречавшая царя на всех улицах и во всех переулках, бросала к его ногам ветки и венки. Стечение народа, особенно черни, было ужасное: все хотели видеть царя и великую пышность поезда. Чуть не через дом из дверей выходили разные бояре и купцы и подносили царю напитки. Таким образом царь и его свита изобильно ели и пили на всех улицах и во всех переулках. По всему городу возле дверей домов были поставлены сосны и развешаны венки из сосновых веток. У знатных бояр и купцов ворота были расписаны красивыми аллегориями и малеваниями разнообразного содержания, по большей части направленными к осмеянию шведов. Так рисунки эти изображали орла, который молнией свергает льва с горы, льва в темнице, Геркулеса в львиной шкуре, убивающего льва, и т. и. Словом, pictores atque poetae <художники и поэты – лат> соединили все свое искусство, чтобы покрыть шведов позором.

Чтобы смотреть на торжественный выезд, мне и датскому посланнику Грунту, которого я приехал заместить, отвели по нашей просьбе особый дом. Когда царь проезжал мимо, я сошел вниз поздравить его и, подобно всем другим, поднес ему стакан вина, провозгласив его здоровье. Вино он от меня принял, обнял меня весьма дружески и со знаками милостивого внимания и в конце концов поцеловал. Как царь, так и все окружающие его лица были порядком пьяны и как следует нагружены.

Затем, когда я и посланник Грунт поехали к одним из триумфальных ворот, чтобы на более близком расстоянии увидать всю пышность поезда, посланник Грунт заметил в густой толпе народа царского государственного великого канцлера графа Гаврилу Ивановича Головкина, и при этом случае я в первый раз был ему представлен Грунтом. За все время моего пребывания здесь я, несмотря на частые требования, до сих пор еще не имел с ним свидания вследствие множества всяких дел, которыми он ежедневно был занят и завален. Канцлер был совершенно пьян. Он обнял меня и поцеловал, проявляя знаками и приемами величайшую вежливость и дружеское расположение. Но так как он не знал иного языка, кроме русского, то все эти проявления вежливости выражались без речей, исключительно знаками. Он взял меня за руку, подвел к своей карете, поставленной на русский манер на полозья, усадил в нее и повез с собою. В карете между нами произошел многообразный обмен учтивостей и заверений в дружбе, проявлявшихся, впрочем, как с моей, так и с его стороны в одних жестах и минах, ибо на словах ни он, ни я друг друга не понимали. Мы проехали таким образом порядочный конец, как вдруг мимо нас во весь опор проскакал царь. Лицо его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо. Он делал различные страшные гримасы и движения головою, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями.

Тут оба мы вышли из кареты и увидели, как царь, подъехав к одному простому солдату, несшему шведское знамя, стал безжалостно рубить его обнаженным мечом и осыпать ударами, быть может, за то, что тот шел не так, как хотел царь. Затем царь остановил свою лошадь, но все продолжал делать описанные страшные гримасы, вертел головой, кривил рот, заводил глаза, подергивал руками и плечами и дрыгал взад и вперед ногами. Все окружавшие его в ту минуту важнейшие сановники были испуганы этим, и никто не смел к нему подойти, так как все видели, что царь сердит и чем-то раздосадован. Наконец к нему подъехал верхом его повар Иоган фон Фельтен и заговорил с ним. Как мне после передавали, вспышка и гнев царя имели причиною то обстоятельство, что в это самое время его любовница, или maitresse, Екатерина Алексеевна рожала и была так плоха, что опасались за благополучный исход родов и за ее жизнь.

После сего случая канцлер простился со мною легким кивком, приветливым жестом и немного словами, причем по-прежнему ни он, ни я не поняли друг друга, сел в свою карету и оставил меня одного среди улицы, позабыв, что увез меня от моей повозки и ото всех моих людей.