Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

«Говорят, кто увидит Иегову, того ждет смерть. Но я точно тебе говорю, если один человек смог бы заглянуть другому в самую глубину души, он бы тоже умер. А если бы человек смог сам себе заглянуть в самую глубину души, он бы посчитал плаху гуманным наказанием и добровольно и молча сложил бы на нее голову».

Петр Ильич захлопнул книгу, встал и зашагал по комнате. «Почему я ни разу не встретился с этим странствующим северянином? Мы бы друг друга поняли. Человек, написавший эти ужасающие строки, — мой брат. Братья должны быть знакомы. Почему же они живут, не подозревая друг о друге? Я должен был с ним встретиться, это было бы правильно и справедливо. Но теперь уже поздно».

Он остановился у окна. Чего искал его взгляд в величественном пейзаже, напоминающем роскошную театральную декорацию? Под лучами заходящего солнца вершины гор и заснеженные склоны горели оранжевым и кроваво-красным светом, и из горных складок и ущелий поднимались темно-синие и черные тени. От безжалостной красоты гор рикошетом отскакивает робкий взгляд, привыкший к просторам и пустынным равнинам, по которым можно долго скитаться, блуждать и в конце странствий найти покой. Привычные просторы и равнины ласкают глаз, а безжалостная красота гор причиняет боль. Одинокий человек у окна вынужден зажмуриться от этой потрясающей дикой красоты.

Год подходит к концу, он уже почти ускользнул, канул в бездну прошлого. Но на последний день этого года назначено самое важное событие — посещение царства мертвых.

Городок Монбельяр под Бельфором с населением чуть более пяти тысяч жителей, с извилистыми улочками и впечатляющим замком, который когда-то был резиденцией графов Момпельгард, относился к земле Вюртемберг.

Узенькие улочки Монбельяра пустынны, они как будто уснули вместе с башенками, эркерами и замерзшими фонтанами. Холодно, и жители города на улицу носа не кажут. Может быть, сидящие у окна старушки из-за плюшевых занавесок наблюдают за незнакомцем в длинной шубе и круглой шапке, шагающим от вокзала вверх по мощеной главной улице.

Петр Ильич спросил у промерзшего мальчугана, как пройти к дому, где живет мадемуазель Дюрбах, и теперь услужливый мальчишка показывает ему дорогу. Каждый ребенок в городке знает дом, где уже более семидесяти лет живет мадемуазель. Она только на несколько лет уезжала в далекую Россию, но это было очень давно. Мадемуазель обучала три поколения монбельярцев всему понемножку — игре на фортепиано, математике, грамматике и хорошим манерам. Чтобы добраться до ее дома, нужно с главной улицы свернуть налево в узенькую улочку, ведущую в гору, и по ней мимо аптеки и почтового отделения дойти до самой старой части города, состоящей из лабиринта таких узеньких улочек, что по ним втроем плечом к плечу уже не пройти. Приезжий здесь непременно заблудится, но услужливый маленький проводник с посиневшим от холода лицом и залатанными штанами хорошо знает дорогу. Здесь поворот, потом ворота, двор, а вот и дом. Маленький проводник получает от незнакомца в длинной шубе заслуженное вознаграждение. Петр Ильич дергает за шнурок старомодного звонка, и тот отвечает неожиданно мелодичным серебристым звоном. Звон еще не успел стихнуть, но уже слышны шаги. Кто-то спускается по лестнице. Мальчонка за это время успел исчезнуть. Дверь открывается. Это, должно быть, сон.

Фанни, появившаяся в дверном проеме, совершенно не изменилась. То же навсегда запомнившееся лицо, те же глаза, та же стройная фигура, тот же пробор и волосы того же пепельного цвета — или это седина? Петр Ильич плохо видит, слезы застилают ему глаза. Перед ним Фанни, какой он знал ее в детстве. Утекшее время теряет свой смысл, оно не коснулось этого лица; давно минувшее вдруг становится настоящим.

— Это вы, дорогой Пьер, — произносит Фанни, как будто совсем недавно рассталась со своим подопечным, который впервые путешествовал самостоятельно, без присмотра гувернантки, а теперь вернулся, и она нежно и спокойно говорит: «Это вы, дорогой Пьер».

Пьер, поседевший воспитанник с морщинистым лицом, вслед за своей Фанни поднимается по крутой, узкой и довольно темной лестнице. Он тяжело ступает, склонив голову, и взгляд его затуманен слезами; а она держится все так же прямо в своем незатейливом сером платье (это случайно не то самое платье, которое она носила тогда в Воткинске?) и по-прежнему так же стройна в свои семьдесят лет, в то время как он, седой воспитанник, успел располнеть. Она открывает дверь в свою комнату, где стоит ее рабочий столик, за которым она проверяет работы учеников. В комнате царит тот же хорошо знакомый Пьеру запах, что и тогда в ее комнатке в Воткинске, — запах идеальной чистоты, свежего белья и лаванды.