Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Потрясенный и утомленный полным приключений пребыванием в портовом городе Одессе, одинокий композитор, запечатленный художником Кузнецовым, возвращается в Клин, в пустой дом на окраине скучного города. Теперь для него существует только работа и иногда, по вечерам, — письмо Владимиру с отчетом о ходе работы над Шестой симфонией — «программным произведением, чья программа должна остаться для всех тайной». Сможет ли Владимир, петербургский студент, поклонник женского пола, любитель оживленных споров и увеселительных мероприятий, проникнуть в суть этой тайны? Ему будет посвящена Шестая симфония, его имя станет частью большой исповеди Петра Ильича перед этим миром и перед высшей инстанцией, находящейся вне его. Как отнесется юноша к этой музыкальной исповеди? Достаточно ли он силен духом, чтобы принять подобный знак преклонения? Не отпугнут ли его полные отчаяния, торопливые тона средней части или медленный, пронизанный болью финал? Как отреагирует юный Боб на этот последний и самый значительный подарок знаменитого дядюшки, своего большого друга?

Да и ему ли на самом деле посвящена симфония? Скорее она посвящена другому, «ночному» Владимиру, эфемерному призраку с чертами матушки.

Именно его, бесполого ангела смерти, Чайковский каждый вечер принимает в своих просторных, скромно меблированных покоях в Клину. Он внимает его речам, следит за его жестами и под звуки его колыбельной предается благодатному забытью, продолжающемуся до восьми часов следующего утра, когда он с новыми силами берется за работу.

Над роялем висит портрет любимого племянника, так что композитор проводит свой рабочий день не в полном одиночестве: перед ним родное и очень любимое, юное, смышленое и уже немного усталое, осунувшееся, обрамленное густыми кудрями лицо с темными глазами, гладким лбом и подвижным чувственным ртом. Без него каждый рабочий день был бы грехом. Одержимый музыкой, как наркотиком, Чайковский любит его, далекого и близкого, сына сестры, внука матушки, наследника, ангела смерти и источник жизненных сил, любит его с доселе незнакомой ему остротой, до боли в груди. Он уже не в состоянии отличить свою любовь к музыке от своей любви к Владимиру: его чувства переплетаются, сливаются воедино и совместно порождают то вдохновение, которым наполнены эти спасенные от одиночества дни, эти одухотворенные недели.

Любое вмешательство извне воспринимается как помеха и досадная неприятность. Но назойливый внешний мир не перестает докучать ему требованиями и соблазнами. Он, этот мир, всегда особенно настойчив в отношении тех, кто от него не зависит и ничего не хочет о нем знать. Петр Ильич всегда легко поддавался мирским соблазнам и исправно выполнял свой светский долг, считая, между прочим, что слава его к этому обязывает.

И вот он в очередной раз прервал свою важную работу и отправился в Москву дирижировать фантазией «Гамлет» и сюитой «Щелкунчик». Потом он поехал в Харьков, где его принимали со всеми почестями. К Пасхе он прибыл в Санкт-Петербург.

Там он навестил в больнице своего давнего друга Апухтина, которого не видел много лет. Апухтин, когда-то служивший предметом восхищения и пользовавшийся большим успехом, был совершенно обезображен водянкой. Лицо его казалось желтым и осунувшимся, а конечности сильно отекли.

— Я вижу, что ты смотришь на меня с ужасом, — произнес больной хриплым голосом, злобно и недоверчиво глядя на своего посетителя. — Да, я выгляжу отвратительно. Ты только взгляни на мои ноги! — В порыве эксгибиционизма, порожденного его склонностью к садизму и к шутовскому щегольству, он откинул одеяло, обнажив свои иссиня-белые отекшие ноги. — Прелестное зрелище, не правда ли? — почерневшие губы растянулись в ухмылке. — Все заражено, — говорил он, ощупывая свои изуродованные конечности. — Все отравлено, понимаешь? Вся моя кровь… Я умираю! — вдруг закричал он. — Моя кровь разлагается — я гибну!

— Все правильно, — ответил Чайковский со странной жестокостью. — Наше время подошло.

— Тебе хорошо говорить, — возмутился больной. — Ты можешь передвигаться, развлекаться, и вообще ты здоров! Это у меня кровь разлагается, а не у тебя! — кричал он с искаженным лицом, как будто обвиняя судьбу в подлой несправедливости.

— Будь спокоен! — сказал Петр Ильич. — И мне недолго осталось.

— Но мне бы так хотелось еще немного пожить, — прошептал Апухтин, и руки его расслабленно опустились на простыню. — Жизнь так прекрасна, так восхитительна, и я это только сейчас осознал. Может быть, самое прекрасное в жизни упущено. Наверняка было бы еще множество приятных неожиданностей, если бы пожить подольше…