Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

У Петра Ильича была еще одна фотография, сделанная в 1855 году, через год после смерти красавицы матери. На ней был запечатлен отец Илья Петрович Чайковский с близнецами Анатолием и Модестом, которые тогда были пяти лет от роду. Они были одеты в русские кафтаны, шаровары и высокие сапожки, а волосы прямыми челками спадали на лоб. Один из них, Анатолий, обеими руками ухватился за руку отца; у второго, Модеста, оттопыренные уши, зато взгляд более одухотворенный и волевой. На этом снимке усы у отца такие же седые, как и волосы. Он потерял любимую жену. Красавица Александра скончалась скоропостижно, невероятно скоропостижно. Но у поседевшего Ильи Петровича по-прежнему хорошая осанка, его чисто выбритый подбородок касается края высокого крахмального воротничка, он выглядит элегантно в домашнем сюртуке с бархатным воротом и широкими позументами. Потому, как он сидит в кресле, почтенный и ничуть не павший духом господин, можно сделать вывод, что он вполне справляется с ролью главы семьи и в состоянии служить опорой детям, особенно обоим последышам, хрупким близнецам Анатолию и Модесту. Разумеется, особо надежной опоры крепкий старик Илья Петрович собой не представлял, но близнецам, так доверчиво на него опиравшимся, этого пока еще было не понять. На самом деле он по-прежнему легкомыслен, не может избавиться от назойливого пристрастия к карточной игре и пользуется советами еще более назойливых приятелей, которые его при каждой возможности беззастенчиво обирают, что и является причиной свойственных его жизни тяжелых провалов и катастроф. Но при этом ему удалось сохранить свой неистребимый и в некотором смысле безрассудный оптимизм. Все это со временем понял Петр Ильич, а маленькие близнецы, прижимающиеся к креслу отца, этого, разумеется, не понимали.

Петр Ильич смотрит на них растроганно и озадаченно. Растроган он из-за присущей ему чрезмерной привязанности к своему прошлому и к прошлому своей семьи, а озадаченность его объясняется попыткой установить связь между этими двумя обутыми в сапожки малышами и сегодняшними его друзьями и братьями Толей и Модей. «Ах, это уже совсем не они!» — от этого вывода и его осмысления немудрено прийти в замешательство. Ведь оба мальчика умерли, а вместо них теперь живут два совсем других человека, которых Петр Ильич называет своими друзьями и братьями. Ничего не осталось от малышей, лица, голоса и смех которых Петр Ильич еще так живо помнит. Со временем в них изменилось абсолютно все. Каждая прошедшая с того момента секунда что-то в них изменила. Ведь каждая секунда — это частичка смерти, которая убивает жизнь, но в то же время это частичка жизни, ведь именно из таких ускользающих смертоносных секунд и состоит жизнь. Остаются воспоминания. Из моря прошлого возникают образы, своей четкостью и ясностью превосходящие те объекты, тенью которых они являются. Прошлое ушло безвозвратно, но оно хранится в воспоминаниях. «А тебе хотелось бы его вернуть? Нет, ни одну минуту своей жизни я не хотел бы пережить заново, и все же я неутешно скорблю об ушедшем. Единственное утешение в этой жизни, благодаря которому жизнь вообще становится сносной, — быстротечность, бренность, призрачность, неуловимая сущность бытия — одновременно является и самым ужасным, самым горьким ее недостатком, ее проклятием и причиной всех несчастий».

С портрета отца, сидящего с Толей и Модей, Петр Ильич переводит взгляд на свои красивые часы, украшенные фигурками. Часы эти являются для него источником множества воспоминаний и мыслей, к некоторым из которых он возвращается часто и с удовольствием, поскольку они излучают тепло и придают ему силы. «Не приведи Господь лишиться тебя, — думает Петр Ильич, — о очаровательнейшая из всех моих вещей!» Вид этих прелестных часов является прежде всего приятным и естественным напоминанием о подарившей ему эту драгоценную вещь благодетельнице, доброй фее и таинственной подруге Надежде Филаретовне фон Мекк. «Она — самый надежный мой друг, — думает Петр Ильич не без укоризны в адрес остальных своих знакомых. — Мысли о ней меня всегда успокаивают. Я совершенно правильно поступил, что посвятил ей свою Четвертую симфонию, одно из более иль менее удавшихся произведений, как „моему лучшему другу“. Ведь она и есть мой лучший друг, родной по духу, самый надежный человек. Возможно, мы сохраняем такие прекрасные отношения без скверных инцидентов только потому, что мы никогда в лицо друг друга не видели. Это сохранило нашу дружбу. Наши отношения представляют собой ничем не омраченный, оживленный и основанный на обоюдном доверии обмен мыслями, который мы ведем в форме переписки. Она знает и понимает мою музыку, следовательно, она знает и понимает мою жизнь. Она из любви и понимания помогает мне денежными ссудами, которые я с радостью принимаю и за которые я чрезвычайно благодарен. Она, как подлинная супруга — далекая, заботливая жена, — появилась именно тогда, когда я особенно остро нуждался в ее помощи!»