Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

«Я не собираюсь помогать вам, милостивый государь! — ответил я. — Оставьте меня в покое!» Я попытался вырвать свою руку, но не смог. У Павла Антоновича была железная хватка. «Если хотите жить спокойно, то делайте то, что вам говорят! — прошипел он мне в лицо. — Иначе вам и вашей супруге придется плохо. Мы не из тех, кто прощает неподчинения! Тех, кто изменяет присяге и долгу, мы сурово караем».

Я понял, что легко от него отделаться не удастся. Собрав все силы, я все же вырвал руку и сказал: «Вы заблуждаетесь, я вам не присягал!» «Вы присягали государю императору! — рявкнул Павел Антонович. — Ведь вы же офицер! Не отпирайтесь, я вижу!» Вид у него при этом стал таким, что я испугался, что он меня сейчас застрелит или задушит. Разговаривали мы в пустом коридоре, который вел из ресторанного зала в хозяйственные помещения, и на помощь мне никто прийти не мог. Звать на помощь было бесполезно, поскольку за шумом в зале меня никто не услышал бы.

Я подумал о том — знает ли Павел Антонович о том, что я был прапорщиком, или говорит наугад? Никто в Афинах, кроме Зиночки, не знал подробностей моей биографии. Ни что я родом из Кишинева, ни что долгое время жил в Бухаресте. Разве что о своей жизни в Париже я говорил Адамиди. Я не люблю рассказывать о себе малознакомым людям. Поразмыслив, я решил, что Павел Антонович говорит наугад. Иначе бы он назвал мой чин и еще какие-нибудь подробности.

Я все же нашел в себе силы говорить и держаться спокойно, не показывая своего страха. Напомнил Павлу Антоновичу, что Николай Второй отрекся от престола и что никакого государя императора в России сейчас нет. «Есть! — возразил Павел Антонович. — Волею обстоятельств государь император Кирилл Первый[26] находится сейчас не в России, но это не означает, что у России нет царя!»

«Я отказываюсь иметь с вами дело!» — твердо ответил я и ушел в каморку, которая служила нам с Зиночкой гардеробной и местом для отдыха. «Даю вам сутки на размышление!» — бросил мне вслед Павел Антонович.

Зиночке я ничего рассказывать не стал, но на следующий день рассказал о разговоре с Павлом Антоновичем Адамиди. Тот выкатил глаза, замахал руками и принялся объяснять мне, что я совершил огромную ошибку. «С вами говорил один из руководителей местного отделения Союза![27] Это страшные люди! Фанатики! Они не знают жалости! В прошлом году они убили адвоката (фамилию, которую он назвал, я забыл) только за то, что он отказался защищать одного из них в суде. Полиция боится с ними связываться, и они творят все, что им угодно. Одумайтесь и сделайте то, о чем они вас просят, иначе вам несдобровать!»

Пантелеймон Адамиди не был трусом. Однажды, на моих глазах, он самолично обезоружил одного субъекта, который спьяну устроил в зале стрельбу. После первого выстрела все, кто был в зале, попрятались под столы или еще куда, а Адамиди, выбежавший на шум из своего кабинета, взревел страшным голосом: «Ах ты, негодяй!», подбежал к стрелявшему, левой рукой вырвал револьвер, а правой дал ему в зубы так, что тот свалился на пол. И вот этот человек советовал мне одуматься. Я понял, что оказался в крайне затруднительном положении.

Я еще в 1918 году взял за правило держаться как можно дальше от всех подобных «патриотов» и твердо следовал этому. Разумеется, не могло быть и речи о том, что я стану следить за кем-то по поручению господ из Союза или делать для них еще что-нибудь. Выход был один — срочно уезжать из Афин. Бежать! Я переживал не столько за себя, сколько за Зиночку. Мысль о том, что кто-то может причинить ей вред, была невыносимой.

Я сказал Адамиди, что хочу безотлагательно уехать, и спросил, не может ли он порекомендовать меня кому-нибудь в каком-то другом городе. Внезапный разрыв контракта грозил мне большой неустойкой, но я был готов ее выплатить. К чести Адамиди должен упомянуть о том, что он согласился взять с меня только половину оговоренной в контракте суммы. «Раз уж такое дело, то не стану выкручивать вам руки, — сказал он. — Порекомендовать же вас могу моему доброму другу и земляку, который владеет рестораном в Салониках. Если он сам не наймет вас, то отправит к кому-то еще. Я попрошу, чтобы он непременно пристроил вас к делу».

Стараясь подбирать самые мягкие выражения, я рассказал о случившемся Зиночке. Сказал, что эти люди могут настроить против нас русскую публику, которая бывает в «Медведе», а это скажется на нашем заработке, и пр. Но она все равно сильно испугалась, поскольку хорошо знала меня и понимала, что только весьма серьезные причины могли толкнуть меня на бегство.

Отъезд наш был обставлен со всеми предосторожностями. Отработав последний вечер (это было в день разговора с Адамиди), мы, ни с кем не прощаясь, отправились в гостиницу. Я нес чемодан с нашими костюмами и прочими вещами, которые хранились в ресторане. Это не могло вызвать подозрений, поскольку с чемоданом я ходил довольно часто. Носил в нем одежду, которую надо было отдать в стирку.