Петра

– Да чего злобу-то таить? Какой с неё прок? Петровна мне травки даёт, чтобы я заваривала сыночке моему. А как начинает о грехах крякать, я стараюсь сразу-то и слинять. Чего слушать одно и тоже.

– Когда не знаешь, как помочь, начинаешь не-небылицы всякие приду-ду-думывать. Так наверное и Ва-ваша Петровна. Хо-хорошая сказочница.

– Да ладно, чего попусту языками молоть. Я что сказать то хотела. Нашлась хата для тебя. Завтра пойдёшь посмотришь.

– А сейчас н-нельзя?

По тому, как у меня загорелись глаза, женщина поняла, что сообщила мне очень радостную новость.

– Ну наверное можно. Мо-о-ожно наверное. Ключи то есть, – растягивая слова, отвечала Евгения.

То, что она водила пальцами по густой брови, явно говорило о том, что она думала. Такой глубокий мыслительный процесс прерывать было нельзя. Не хотелось мне сбивать ее с панталыку (да, как видите время, прожитое в деревне не прошло даром, понахваталась и я колоритных словечек).

Взвесив все «за», которых оказалось куда больше, чем «против», она очень оперативно вынесла мою сумку из дома и рукой дала понять, что мы уходим.

Не смотря на то, что на улицу тихонько опускались сумерки, мне не было страшно. Держа в руке одну-единственную сумку, я чувствовала себя уверенно. Сейчас мне было сложно представить то несметное количество вещей, которые остались висеть на вешалках в московском доме: переполненные шкафы ненужных нарядов, бесконечное количество обуви и сумок, несколько десятков шуб и пальто из самых дорогих столичных бутиков… Пустая трата денег. Безжизненный хлам. Ни запаха ели, ни звука сверчков.

Безвременье

Господи, сколько пыли. Сколько лишнего забивало мою комнату. Собственно, и носить все эти вещи я толком не умела. Каждое утро мне был заранее подобран костюм в школу. Не смотря на то, что у нас была строгая школьная форма, каждый пытался выделиться, выпендриться, что называется, «умыть» друг друга, обувая новую обувь и обязательно новую сумочку под цвет. А это тянуло за собой новую заколку для волос, часы и бижутерию. Мать злилась, когда я сопротивлялась этому безумию. Театр абсурда, в котором я должна была играть вместе с остальными, вводил меня в депрессию. Сама того не понимая, я чахла. Силы убывали с каждым днём. Я чувствовала, как превращалась в жалкое подобие самой себя. Это не могло длиться вечно. Сначала я перестала спать, потом начала отказывать от еды. Яркий свет раздражал так, что глаза слезились, а лоб покрывался потом. Я больше не могла вставать.

Не было сил даже лежать. Аннабель каждый день приглашала докторов, которые только и делали, что выкачивали из неё деньги. Каждый выписывал мне всё новые и новые лекарства: кто от анемии, кто он пониженного содержания гормонов, а кто-то даже умудрился выписать мне антидепрессант, к которому у меня возникло привыкание. На медицинском языке это называется лекарственной зависимостью. Мать не сильно интересовалась тем, как проходят мои дни дома. Отчима и подавно это не интересовало. Аннабель страшно бесило то, что я продолжаю лежать и толком не могу объяснить, что у меня болит. Одна Лариса, «Лора», как называла её мать, проводила со мной сутки напролёт. Она понимала меня, видела, что со мной. В вежливой форме, она бедная, тщетно пыталась втолковать матери причину моего состояния. Но мать была занята работой. Предстояли новые гастроли. Летний тур по городам России и Ближнего Зарубежья. Перед тем как отправиться в своё турне, она привела мне врача. Психотерапевта. Он понравился мне с первого взгляда. Молодой человек, приятной наружности, аккуратно пострижен, учтив, и главное, ни слова не говорил о таблетках. Моя мать перепоручила меня ему. Теперь он – Владислав, проводил около меня дни и ночи. На договорённость между Аннабель и ним никто не мог повлиять. Да о чём это я? «Никто не мог повлиять»… а кому было влиять? Кого в этом доме интересовала я? Кого в этом доме интересовало мнение других? Для матери было три мнения: её, отчима и неправильное. Моё, как вы понимаете, всегда было неправильным.