Петрос идет по городу

Что расскажет Петрос завтра Сотирису, который жаждет услышать про подвиги дяди Ангелоса? Неужели о том, что дядя твердит непрерывно о шерстяном белье, которое так и не попало на передовую, о промокавших ботинках и обмороженных ногах? Ведь он говорит: «Нас косили морозы», а не «Нас косили пули». Неужели о том, как добирался до Афин дядя Ангелос, как завшивевший, в драных ботинках брел он от селения к селению, выпрашивая сухую корку, но перед ним там прошли греческие солдаты и опустошили села или крестьяне попрятали продовольствие? Рассказать, как он обменял золотой медальон Риты на полбуханки хлеба?

— Но все-таки мы разбили итальянцев, — вырвалось вдруг у Петроса.

— Это уже дело прошлое, — устало отозвался дядя Ангелос и пошел спать, потому что не спал много ночей.

Сказать Сотирису, что измученному дяде не до героических воспоминаний или выдумать самому какую-нибудь историю? Например, что дядя Ангелос прискакал верхом на коне — хорошо, что Сотирис не видел его возвращения — и поведал им, как он ловко орудовал саблей, обращая в бегство итальянцев.

Но лгать Петросу не пришлось. Когда на следующий день он вместе с Сотирисом вышел наконец на улицу, на каждом шагу им попадались оборванные солдаты, выпрашивающие старую одежду и что-нибудь из еды. Отец Сотириса совсем не вернулся, ни оборванцем, ни калекой.

— Что сказать Рите? — спросила Антигона, закручивая перед сном волосы.

— О ее медальоне? — спросил Петрос.

— Нет. Она ждала возвращения героя.

Хоть бы ранили дядю Ангелоса в сражении, размышлял Петрос, а то просто обморозился…

Они погасили свет и едва успели задремать, как их напугал дикий хриплый крик, долетевший из маминой комнаты:

— Пулемет!.. Тащи пулемет!.. На-пра-во!..

А потом послышался ласковый голос мамы:

— Ангелос, успокойся…

— Значит, он все-таки сражался, — радостно прошептала Антигона.

— Ему мерещится, что он в бою, — воспрял духом Петрос.

Затем они оба заснули глубоким сном и не слышали, как дядя Ангелос кричал:

— Нет, нет, не бейте его! Он пленный!

Глава 5 ЖАБА

Лелин немец решил укротить Шторма. Ведь Шторм, хотя и был собакой, не захотел сменить хозяина, как Лела сменила жениха. Немец носил фамилию Ви́нтер. «Квинтер, минтер, жаба». Петрос и Сотирис прозвали его Жабой. Как только Жаба подходил к Шторму, который почти всегда сидел привязанный на заднем дворе, пес рычал и скалил зубы.

Как-то раз Петрос, стоя у окна в передней, принюхивался: с первого этажа, из кухни госпожи Левенди, доносился запах свиных отбивных. Он высунул в окно голову и закрыл глаза, чтобы насладиться божественным ароматом, а когда снова открыл глаза, то увидел, что на задний двор вышел Жаба. Он был в брюках и майке, в руке держал плетку. При виде его Шторм натянул цепь и залаял, а Жаба ударил его плеткой. Собака свернулась клубком и жалобно заскулила, но как только немец попытался к ней приблизиться, она, точно забыв про боль, принялась свирепо рычать. Потом, когда опять взвилась плетка, Шторм ловко отпрыгнул в сторону, и удар пришелся по плитам двора. Покраснев, как помидор, Жаба встал спиной к собаке и застыл, точно статуя. «Что он делает?» — недоумевал Петрос. Потом немец внезапно, когда того не ожидали ни Петрос, ни Шторм, повернулся и хлестнул плеткой собаку по морде. Бедняга Шторм взвыл, затряс в бешенстве головой. Глаза Жабы засверкали, он произнес что-то вроде «фрахтен-фрухтен» и, довольный собой, удалился.

Петрос тут же сорвался с места и, сбежав по лестнице, выскочил во двор. К нему подошел Шторм, виляя хвостом, и стал тереться мордой о его голые коленки. Дверь черного хода открылась, распространяя вокруг аромат свиных отбивных, и на пороге появилась Лела.

— Беги скорей отсюда! Ты совсем спятил, — испуганно шепнула она Петросу.

Его мутило от запаха отбивных. Он обнял собаку за шею, и руки его стали влажными от ее слез. Он и не знал раньше, что собаки умеют плакать. Отпустив Шторма, он подошел к Леле.

— Я не боюсь твоего Жабу, — пробормотал он и поразился своей смелости. Он собирался сказать совсем о другом — о Майкле, распевавшем «My bonny lies over the ocean…»[14]

— Петрос!

Он пришел в себя, услышав испуганный крик мамы, и сам не помнил, как очутился дома. Мама вся дрожала.

— Ты накличешь на нас беду, — бранила она его. — Больше не смей подходить к собаке. — Увидев, как он насупился, она продолжала: — Думаешь, мне легко здороваться с Лелой и ее матерью? Но что остается делать?

К счастью, Антигона приняла его сторону. Они решили не здороваться больше ни с матерью, ни с дочерью Левенди, даже если столкнутся с ними нос к носу на лестнице. А Шторма они непременно спасут. Если Сотирис откажется им помочь, они и сами это сделают. Петрос чувствовал, как его душит нестерпимая ненависть к Жабе, немцу, избивавшему привязанную собаку за то, что она не желала признать его хозяином.