Петру Великому покорствует Персида

   — Ещё как полезут. Турок вон и французом обучен, а доселе прёт россыпью на пушки да багинеты. Отчаянность у них в крови. Ты же знаешь, сколь силён мусульманский фанатизм: смерть за веру почитает он угодною Аллаху, на небесах ждёт его награда — рай и девы, гурии.

   — Знаю прекрасно. Однако жизнь для правоверного всё же превосходней. Да и гурии у него под боком.

   — Хм, то не те гурии, князь. Их умучили дети, скотина, домашние заботы. А те гурии, кои обещаны им в раю, свободны для любови и пляшут округ мужей нагие.

Солнце выглянуло неробко и принялось восходить, вытесняя прохладу. Пыль от сапог и копыт мало-помалу сгущалась. Толстой замолк, и оба долго ехали в молчании.

Прискакал из Дербента поручик от гвардии Карцов, отправленный прежде на переговоры к дербентскому градоправителю — наибу. Он привёз доношение подполковника Наумова генерал-адмиралу Апраксину. На коротком привале чли его при стечении особ. Подполковник писал, что наиб-де и все жители Дербеня будто бы рады приходу его императорского величества с войском и провиант-де запасают. Однако нет им спокою от Дауд-бека и его абреков. Скотину всю побрал, дабы не досталась она русским, и вообще намерен привести жителей к конечному разорению.

   — Надо торопиться, — сказал Фёдор Матвеевич Апраксин, и все согласно кивнули головами.

Торопись не торопись, а до Дербента шагать и шагать: вёрст эдак семьдесят. Хоть жар и поубавился, а всё ж докука оставалась в конском корме, в колодцах с пригодной водою. Иные стояли огорожены и вроде бы для нужд человека и скотины приспособлены, а вода солона.

Так дошагали до речки Буйнакчай. Бежит она по камням, вода в ней холодна и для питья пригодна. Чрез неё древний сводчатый мост перекинут.

Князь Дмитрий оживился, завидев следы старины, скорей всего хазарских времён. Мост выстоял века, равно и колодезь под каменным сводом. Видно, оберегали его да и мост, а останки городских стен и жилищ растащили на свои нужды, как везде водилось.

Сведаться было не у кого, и князь не помедлил зарисовать всё, что осталось, в свой походный альбом, Зарисовал он и растение, бывшее диковинным для российских людей, — хлопчатую бумагу, а попросту хлопчатник, коробочки которого начали уж кое-где приоткрываться и на свет выглядывали белые головки.

   — Верно, не сам собою растёт, — выказал предположение Толстой. — А где-то тут селения горцев сокрыты.

Вскоре показались и люди в бараньих шапках верхом на добрых скакунах. Они сообщили, что от речки начались владения султана Утемышевского. Султан-де силён и берёт дань с чужеземцев, которым есть нужда пройти чрез его земли.

Пётр, которому доложили об этом, ухмыльнулся:

   — Коли сильно попросит да самолично пожалует, пожалую я ему дань. Хотя и миновали те времена, когда Россия кому-либо дань платила. Да и хоть бы плату за проезд. Где проходим — никому не кланяемся — передайте султановым баскакам. А покамест пущай Фёдор Матвеич отправит к султану пикет казачий с письмом: мы-де с миром идём, одначе кланяться никому не намерены. Да отпиши им: пущай пришлют кого повыше, хоть самого султана, дабы принял указы и, ежели надумает, вошёл бы в подданство, под нашу державную руку.

В обозе был кумык, взятый из Тарков для переводу и провожания, ибо местных наречий князь Дмитрий не понимал. Послали его вместе с есаулом Маневским.

Время шло, однако посланные не возвращались. Было решено стать лагерем — день был на исходе да и кони не кормлены, а рядом зеленели выпасы, что казалось удивительным. Однако объяснялось это просто: наверх выбивались подземные воды.

Фёдор Матвеевич стал беспокоиться: казаков с провожатым всё не было. Наконец явился один кумык. Вид у него был оторопелый.

   — Ну что? — приступили к нему с расспросами князь Дмитрий и Апраксин. — Где казаки?

   — Султан Махмут через своих мюридов велел передать, что не будет противиться белому царю, так как могущество его известно. Но что никого к ним засылать больше не надо, а если надумают, то сами переговорщиков пришлют.

   — А казаки-то где, казаки? — допытывались у него.

   — Казаков увели, — с тяжёлым вздохом отвечал он. — Да и меня заклеймили изменником и хотели было прирезать, да я вовремя понял и скрылся за скалами.

   — Что-то ты не то говоришь! — возмутился Апраксин. — Как это переговорщика прирезать.

   — А у них это запросто, — махнул рукой кумык. — Если чем не угодишь — режут.

Решили: у страха глаза велики — напугали его, вот он и бежал. Не может какой-то там султан Махмут бросать вызов великому царю, а всё, о чём говорил кумык, смахивало на вызов. И казаки пропали. Решили дожидаться утра.

Ночь прошла тревожно. В горах, слышно, стреляли. То ли причудливое горное эхо, умножавшее всякий звук и творящее его неузнаваемым, но всем, кому не спалось, казалось, что они слышат крики и стоны. А может, то ветер метался среди скал и дерев, лепившихся по склонам, шакалы и волки, сзывавшие друг друга.

Казаки пропали. Пётр было приказал направить в разведку усиленный пикет, а армии продолжать движение: задержка была несносной.