Петру Великому покорствует Персида

Одна из самых протяжённых записей как раз и была сделана под пометою девятнадцатого августа, когда произошло памятное сражение на земле султана Утемышевского.

Победители возвратились из Утемыша лишь на следующий день. Они гнали перед собой двадцать шесть пленных, связанных попарно и окружённых со всех сторон конными казаками.

Но главным трофеем был табун лошадей, отбитых у горцев. В какой-то мере он помог возместить великую убыль коней, павших в походе от бескормицы и несносных жаров, долгих переходов и дрянной воды. Люди оказались выносливей, хотя больных прибывало.

Стали докладывать государю. Оказалось, парламентёры во главе с сотником Маневским, числом четверо, были злодейски умучены, а потом убиты. Языки сказывали — по наущению самого султана. Сказывали они, что с утемышевцами были и люди других владельцев, которые помельче, общим числом сверх пяти тысяч. Посему был разорён не только Утемыш, но и до шести соседних аулов.

   — Пущай помнят сей день и не дерзают впредь осмеливаться на столь наглые вылазки, — угрюмо пробасил Пётр. — Отмщение будет жестоким стократно.

Ему было много говорено о коварстве горцев, о том, что они с великою ревностью оберегают свои владения от вторжения чужеземцев. Но он никак не мог взять в толк одного: как можно было поднять руку на переговорщиков, посланных с единственной целью — оповестить о прибытии великого белого царя хоть и с войском, однако же с мирными намерениями. Сколь же жестоки и вероломны эти народы, ежели они решаются при своём многолюдстве на убийство нескольких человек.

   — Истинные дикари, не ведающие никаких законов, даже писанных в Коране Магометом, — поддержал государя Пётр Андреевич Толстой. — И обращение с онымн злодеями должно быть сурово.

Князь Дмитрий мыслил на сей счёт инако. Но, видя угрюмость государя, почёл за лучшее покамест не высказываться, а выждать иного расположения Петра. Ибо знал, что государь неукротим во гневе. А гнев — отец несправедливости, неправедности.

Пётр же был гневен. Той мести, которая пала на горцев от рук казаков и гренадер, ему казалось мало. Он измысливал свою. Дабы долго помнилось меж горского народу, как отмщают русские за коварство, за смерть безвинных воинов. И дабы осталось глубокой зарубкою для их поколений.

   — Надобно измыслить такое, дабы не дерзали впредь, — повторял он, сидя в своём походном кресле и обращаясь к Апраксину. — Гарнизоны наши тут поставлены будут. Их безопасность — наша забота. Стало быть, надобно обеспечить её всеми мерами воинскими. А средь них — страх. Пред жестоким отмщением за каждую жизнь нашего солдата. Как ты мыслишь, Фёдор Матвеич?

   — Согласно с тобою, государь. Ибо иного способу нет, нежели под страхом жесточайшей мести охранить их благополучность в сей дикой стране.

   — Полонянников их содержать в нарочитой строгости, а как с ними поступить, о том решим по снятии лагеря, — заключил Пётр.

Впрочем, на месте этом долго не задержались. Ещё день был дан кавалерии на пастьбу изнеможённых лошадей, благо травы, питаемые подземными источниками, были зелены и тучны, а сама вода колодезей и ключей словно бы сладка. Однако то было место побоища, кровавое поле, и пребывать в нём долго претило всем. А потому двадцать первого августа лагерь стал сниматься с места.

Предшествовала же этому экзекуция, о которой князь Дмитрий не мог вспоминать без содрогания.

С утра Пётр объявил свой вердикт: всех пленников казнить в назидание их соплеменникам.

Их было двадцать шесть. Старые и молодые, причастные к нападению на российское войско и вовсе безо всякой вины взятые в заложники.

Всем министрам и генералам велено было явиться в царский шатёр для краткого трактаменту, как объявили денщики.

Пётр был хмур, и его короткие усики топорщились словно иглы: первый признак того, что государь не в расположении.

   — Желал бы я всех сих диких людей повесить, — объявил он, — но нету ни вервий, ни виселиц. А потому повелеваю их аркебузировать безо всякой жалости.

Все молчали.

   — Ты согласен с таковою мерою? — обратился Пётр к Апраксину.

У генерал-адмирала что-то забулькало в горле, он силился вытолкнуть из себя какой-то звук, но не смог и только кивнул.

   — А ты, Пётр Андреич?

   — Твоя воля, государь, — отвечал Толстой.

   — Твой черёд, князь Дмитрий...

   — Ваше величество, не надобно крови. — Голос князя чуть дрожал. — Великому монарху пристойно великодушие. Мера сия вызовет лишь озлобление окрестных племён, они все ополчатся против нас. Добронравию вашего величества не будет веры...

   — Ишь какой ты добренький, княже, — злобно усмехнулся Пётр. Видно, слова князя подняли из самых глубин памяти тёмные кровавые картины, рот его был ощерен, глаза готовы были выскочить из орбит. Вид его в эти мгновения был страшен.

Под куполом шатра воцарилась мёртвая тишина. Слышно было лишь хриплое астматическое дыхание Толстого, остальные окаменели.

   — Ну! Чего молчишь, князинька! Добра тебе захотелось, великодушия! А наших убиенных без вины переговорщиков ты забыл?

   — Как можно забыть, государь...