Петру Великому покорствует Персида

   — Починивать город надобно, — сурово сказал Пётр обомлевшему от царского присутствия воеводе. — Сказывают, у вас тут белый камень есть, брали его для Москвы и для Владимира в стародавние времена.

   — Возьмёмся, ваше царское величество, — бормотал воевода. — Беспременно возьмёмся.

   — Гляди, накажу проверить! — погрозился Пётр. — Экие вы тут медведи бездельные.

Однако же «медведи бездельные» встретились Петру и в Муроме, где некогда, по слову летописца, «князь Георгий Ярославич постави себе двор, такожде и боляре его и все купцы муромские».

Древний город славен своими церквами и монастырями, преславными князьями, среди коих был и брат Ярослава Мудрого Глеб, мученически скончавший жизнь свою[59].

Многие испытания пали на Муром: набеги татарские, пожары свирепые, междоусобицы княжеские. И нерадивость людская. Утаскивали по кирпичику на своё подворье из стены монастырской, а то и церковной, не убояся греха. Власть же глядела сквозь пальцы на таковое расхищение. Древности ветшали и упадали, рядом с ними иждивением купечества поднимались новые монастыри и церкви. И вроде бы тень их затмевала убыль.

Пётр огорчался всё более. Он понимал, что такова судьба всех окраинных городов, утерявших былое значение оборонительных крепостей. Были на краю, а волею времени оказались в глубине государства. И не от кого стало обороняться. Поречные ещё кое-как держались торгом, возраставшим судоходством, усилиями купечества, а где и заводчиков. А уж те, что на сухопутье, приходили в упадок.

   — Всё дело в людях, государь, — как бы невзначай обронил Макаров, когда они обозревали муромские монастыри — Спасский, Троицкий и Благовещенский.

   — Сам знаю, — огрызнулся Пётр. — Нешто не радею об учении недорослей дворянских, дабы стали они чрез время хранителями и устроителями новой Руси. Так нет же! Хоронятся за бабьими юбками да отцовыми портками: не отдадим-де родное дитятко на поругание. Ну что станешь делать с таковою дикостью?! Бьюсь, искореняю, яко Илья Муромец с бусурманской ратью. А она всё наползает.

   — Нет, государь, — убеждённо проговорил Макаров. — Не в утешение, а в удивление: меч императорский разит, год от года Русь преображается, вижу плоды сего единоборства. Да и вашему величеству, равно как и иноземным потентатам, они видны явственно. О чём в своих газетах пишут, не скрывая удивления...

   — И более всего страха, — настроение Петра исправлялось. — Пред усилением государства нашего. Эх, кабы дал бы мне Господь веку, вывел бы я Русь на великий простор. Помалу одолел бы противность стародумов. Новую поросль бы поднял.

   — Она подрастает, государь.

   — Медленно! Кнут надобен! Палка! Батоги! Не можно мне за всем догляд иметь. Один я. Помощники слабы.

   — Не всё кнут, государь, — вкрадчиво заметил Макаров. — Хорош и пряник вяземский.

Пётр рассмеялся. Пряников было роздано немало. Почавкали, облизнулись, собрали крошки да снова за своё. Всё было испробовано, всё. Ради доброго и разумного устроения государства, приращения его фабрик, заморского торгу, рудников, флота.

   — Я себя не щажу, — с некоторой обидой в голосе произнёс Пётр. — Тебе, Алексей, то ведомо. Но тяжка ноша. Иной раз руки опускаются. Великая на мне ответственность. Чую: призван я Всевышним встряхнуть Русь, вывести её на простор. Как помыслю о сём — силы прибавляется.

Они шли, переговариваясь, к церкви Козьмы и Дамиана. Внешние лужи ещё не просохли, и в них купались воробьи, шумно радуясь теплу и солнцу, буйной зелени, пробивавшейся сквозь камни. Плотное кольцо преображенцев окружало Петра и его приближённых. Неожиданно в нём образовалась брешь, и к ногам царя кинулся мужичонка в ветхом армяке, весь встрёпанный, с отчаянным блеском в глазах.

Оба градских воеводы опомнились первыми и кинулись оттаскивать смельчака. Но он вопил отчаянным голосом.

   — Батюшка царь, защити, милости прошу!

   — Оставьте его, — сердито сказал Пётр. — Пусть говорит. Сказывай, дерзец, в чём твоя нужда.

   — Однодворец я. Земли вовсе лишили, ограбили.

   — Кто грабители?

   — Вот они, воеводы твои. Дворянину Смурову потатчики. Ему землю мою прирезали.

   — Правду ль говоришь? Поклянись.

Мужик стал истово креститься, не вставая с колен.

   — Клянуся пред Господом и пред твоими светлыми очами, государь-батюшка, святую правду баю.

   — Ну? — повернулся Пётр к воеводам. — Что скажете?

Под его взглядом оба съёжились и забормотали что-то невнятное.

   — Землю вернуть! А мой спрос с губернатора будет.

Мужик стал бить лбом о землю и норовил облобызать царский сапог.

   — Ступай. Коли прорвался скрозь солдат, стало быть, твоя правда, — закончил Пётр с усмешкой. — Под моим ты защищением. Поняли? — повернулся он к воеводам. — Те истово закланялись.