Петру Великому покорствует Персида

Пётр, любопытство которого простиралось чересчур широко, согласился. Но прежде надлежало закончить официальную церемонию.

Хана окружали его сыновья и внуки, рядом с ним стоял толмач Асан Шалеев в ожидании приветственного слова своего повелителя. Наконец Аюка заговорил, не вставая с места. Голос его оказался необычно звучен, клокочущие звуки вырывались из горла почти не прерываясь.

   — Великий хан говорит, что он желал и продолжает желать вечно пребывать в милости великого русского царя, — • монотонно переводил толмач. — И его верность непоколебима, он готов служить великому царю, как служил прежде.

Пётр отвечал, что он ценит преданность и службу великого хана и в знак своего благоволения награждает его золотыми медалями с изображением своей персоны и в ознаменование побед российского воинства.

   — Алексей, неси медали.

Макаров принёс двенадцать бархатных шкатулок. Аюка трясущимися руками раскрывал их одну за другой и с чисто детским любопытством разглядывал, вертя и так и эдак.

   — Скажи: пущай оделит достойных из сынов и внуков. Внуки-то у него эвон какие вымахали.

Толмач перевёл. И в свою очередь пояснил:

   — У великого хана без счета не только внуков, но и правнуков. Многие из сих посягают на его наследство, ожидая кончины.

   — Ишь ты, — искренне удивился Пётр и откровенности толмача, и бесстыдной алчности наследников Аюки. «Неужто так будет и со мною, — думал он. — Я до Аюкиных седин не доживу... А ежели? Катинька более неспособна рожать, стало быть, не ждать мне от неё наследника. Девицы мои ненадёжны. С Марьюшкою все упования мои связаны: родит она мальчика, сына, и узел будет развязан».

Впервые он подумал о том, что этот сын его будет высокороден: отец — император, мать — светлейшая княжна. Прежде он как-то не думал об этом: о пристойной высокородности его потомства. Он полагал свою неуязвимость в отношении выбора наследника престола бесспорной. Никто — ни церковь, ни знать, ни иностранные потентаты не могли и не осмеливались влиять на него в этом важном решении. То была его державная воля.

С годами же он стал всё более и более оглядываться и соизмерять шаги свои с монархическими традициями. Он стал осмотрительней, ибо с высоты его годов многое увиделось по-другому. Нет, характер не изменился — по-прежнему взрывчатый, решительный, напористый. Хватало и своевольства. Да и как иначе: это он вывел Россию на свет Божий, в первый ряд мировых держав, распространил её пределы. Он волен избрать себе наследника. Преосвященный Феофан Прокопович[71], муж мыслительный и мудрый, сумел выразить это в сочинении «Правда воли монаршей» с убедительной полнотой и ясностью, чем весьма умножил число врагов своих...

Меж тем пиршественные столы были разложены, уставлены брашнами и питиями. Посеред главного стола — огромный осётр, словно державный корабль, нацелился острым рылом-бушпритом на штоф зелена вина, как бы норовя его протаранить и пустить ко дну. Царский повар в угождение его величеству и гостям оснастил осётра тремя мачтами с Андреевским флагом и штандартами их величеств.

По одну сторону расселась многочисленная родня хана Аюки, главы родов — нойоны и аймаков — зайсанги, отдельно со своими ламами и служками хутукту — духовный глава. По другую сторону — приближённые Петра, офицеры, денщики царя, гвардейские сержанты, капитаны судов.

Когда все уселись, Пётр поднялся с кубком в руке:

   — За здравие и доброе благополучие нашего верного союзника и услужника великого хана Аюки! Чокнемся, хан!

Серебряные кубки со стуком сдвинулись, Пётр осушил свой единым духом, старый хан решил последовать его примеру, но поперхнулся, и добрая половина содержимого оказалась на столе.

   — Где пьют, там и льют, — утешил его Пётр. Толмач перевёл. Аюка ладонью смахнул выступившие слёзы и улыбнулся беззубым ртом. Он почти ничего не ел. Сидевший с ним рядом старший сын время от времени отделял ножом кусок варёной баранины, тщательно разжёвывал его и жеванину заталкивал в рот старику.

   — Зубов нету. Так и кормим, — пояснил он. — Старый стал, терял все зубы.

   — У нас един Бог, — выпитое сделало Петра разговорчивым. — А у вас?

Толмач перевёл, обратившись к наместнику великого ламы — хутукту. Разгорячённый выпитым, тот снял свою островерхую шапку и оказался наголо выбритым. Он важно произнёс:

   — Наша религия не признает Бога-творца. Может ли существовать некий человекоподобный великан, который был бы способен создать всё живое и неживое, что мы видим вокруг себя, людей и зверей, горы и реки, деревья и травы. Нет, всё это существовало изначально, рождалось, развивалось, старилось и разрушалось. И каждому состоянию придан свой будда — просветитель, достигший совершенства. И наша смерть только призрачна: мы возродимся то ли в образе человека, то ли животного. Жизнь бесконечна так же, как и смерть. Она есть цепь бесконечных превращений. И наша цель достигнуть совершенства — нирваны, где царит вечный покой.

Пётр подался вперёд, слушая этот монолог, который безыскусно пересказывал толмач. По-видимому, буддизм чем-то привлёк его.