Пэтти в колледже

Пэтти вывернулась из ее хватки. – Если помните, – пролепетала она, – однажды я сказала, что обсерватория Лика находится в Дублине, что в Ирландии. И, разумеется, это была очень смешная ошибка, однако мне известны и другие, более забавные.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Бонни.

– Я имею в виду, – отвечала Пэтти, – что я желаю, чтобы вы никогда больше не упоминали про обсерваторию Лика.

XV. Пэтти и епископ

Колокол призвал к воскресной утренней службе, Пэтти со вздохом отложила книгу, подошла к раскрытому окну и застыла. Внешний мир мерцал зеленым и желтым разноцветьем, деревья выставляли напоказ воздушную бахрому листвы на фоне неба, а легкий ветерок благоухал фиалками и свежей землей.

– Пэтти, – позвала Присцилла из своей спальни, – поторопись, если хочешь, чтобы я застегнула тебе платье. Мне нужно идти на репетицию хора.

Пэтти повернулась, издав очередной вздох, и медленно начала расстегивать крючки на своем воротничке. Потом она села на край кровати и безучастно уставилась в окно.

Послышалось энергичное хлопанье выдвижных ящиков стола в комнате Присциллы, и вскоре сама Присцилла появилась в дверях. Она с подозрением оглядела свою соседку. – Почему ты не одеваешься? – спросила она.

– Я сама застегну свое платье, тебе не нужно ждать, – сказала Пэтти, не отводя глаз от окна.

– Сегодня проповедь читает епископ Коупли, а он такой милый старичок, – ты не должна опаздывать.

Пэтти чуть приподняла подбородок и пожала плечами.

– Ты не пойдешь на службу?

Пэтти отвела взгляд от окна и умоляюще посмотрела на Присциллу. – Такой чудесный денек, – сказала она просительно, – и я с гораздо большим удовольствием провела бы время на воздухе. Не сомневаюсь, что для моего духовного благополучия это намного полезнее.

– Дело не в духовном благополучии, а в прогулах. Ты уже дважды использовала дополнительные пропуски. Какое оправдание ты намерена предоставить комитету самоуправления, когда он потребует у тебя объяснений?

– Довольно для каждого дня своей заботы,[15] – рассмеялась Пэтти. – Когда придет время, я придумаю очередную превосходную отговорку, которая очарует комитет.

– Тебе должно быть стыдно обходить правила таким образом.

– Что же веселого в жизни, если рабски исполнять всевозможные мелкие правила? – беззаботно спросила Пэтти.

– Я не понимаю, откуда у тебя больше, чем у всех остальных, есть право жить не по правилам.

Пэтти пожала плечами. – Я поступаю, как мне хочется, и все остальные могут делать то же самое.

– Все остальные не могут, – возразила Присцилла пылко, – ибо стоит им начать это делать, как в колледже больше не останется закона. Я и сама намного охотнее порезвилась бы на свежем воздухе, чем пошла на службу, но я израсходовала все свои пропуски и не могу этого сделать. Ты бы тоже не смогла, если бы у тебя осталась крупица должного понимания. Чтобы выбраться из этого, тебе остается только лгать.

– Милая Присцилла, – буркнула Пэтти, – в культурном обществе люди не выражаются столь открыто. Чтобы тебя уважали в высшем свете, следует практиковаться в искусстве увиливания от прямого ответа.

Присцилла нетерпеливо нахмурилась. – Ты идешь или нет? – спросила она.

– Не иду.

Присцилла закрыла дверь – не так мягко, как того требовалось – и Пэтти осталась одна. Несколько минут она задумчиво сидела с порозовевшими щечками, потом зазвонил церковный колокол, она встряхнулась и засмеялась. Если бы она даже хотела пойти, было уже слишком поздно и чувство ответственности улетучилось. Как только в коридоре стих благопристойный шелест воскресных шелковых одеяний, она схватила книгу и подушечку и, спустившись крадучись по боковой лестнице, весело припустила по газону, залитому солнцем, ощущая восхитительный трепет вины малолетнего прогульщика, сбежавшего с уроков.

Из открытых окон капеллы до нее доносились песнопения студенток: «Господи, помилуй нас и склони наши сердца к соблюдению этого закона». Она радостно засмеялась про себя: сегодня она не соблюдала законов. Если хотят, они могут стоять там в сумраке, со своими заповедями и литаниями. Она же поклонялась богу под голубым небом, под ликующие песни птиц.

В это утро она была единственной живой душой, вырвавшейся на свободу, в ее крови была весна, и у нее было такое ощущение, словно ей принадлежит весь мир. Кампус никогда еще не казался таким ослепительным. Она приостановилась на маленьком деревенском мостике, чтобы понаблюдать за взволнованным кружением ручья, и чуть не потеряла равновесие, пытаясь спустить на воду крошечную лодочку, смастеренную из кусочка древесной коры. Она кидала гальку в пруд, чтобы увидеть, как испуганные лягушки плюхаются в воду, и, запустив подушкой в белку, громко смеялась над ее рассерженной трескотней. Она взлетела по склону Пайн-Блафф и, тяжело дыша, опустилась на пахучие иглы в тени высокой сосны.