Петушиное пение

Педро насмешливо кукарекает, а я, чувствуя себя безоружным, в гневе поднимаю на него палку и, не имея иного ответа, пытаюсь его ударить. Однако тут перед нами оказывается толстяк, белая тога с трудом прикрывает круглый живот, он похож на Вакха, но я сразу узнаю Бальтазара в какой-то странной рясе. Он подкатывается к нам, мнет руки, возводит очи к небесам, точно стоит на кафедре в храме, и, будтo подслушав каждое слово нашей беседы, произносит:

- Мы не только должны знать и не только должны хотеть приблизиться к знанию. Не только вечно должны искать...

- Искать грибы, которых наверняка вообще нет на свете, - пытаясь унизить отца Бальтазара, бросает ему в лицо Педро.

Но Бальтазар продолжает, будто вообще его не слышал:

- И не только. Все это было бы еще легко. Но надо искать, хотя мы не знаем, существует ли на самом деле то, что мы ищем, и тот, кого мы ищем. Искать и тогда, когда мы знаем, что никогда этого не будем знать. Не знаем, только можем верить, только должны верить.

Договорил и исчез так же, как появился, - скрылся в толпе. Мы с Педро лишь удивленно глядели друг на друга. Педро пришел в себя первым.

- Так, так, - вернулся он к своим насмешкам. - Дайте ребенку соску, без нее он не уснет и вам спать не даст.

Далеко не сразу я собрался с силами, чтобы ответить:

- Нет, нет, Педро, не так, - сказал я. - Не так. Он прав. Трудно примириться с тем, что мы не знаем и никогда не узнаем. От вопросов не избавишься, сказав себе, что на них нет ответа. Все равно захочешь знать. Лекарь спрашивает о смысле болезни. Это только нарушение обмена веществ или кара? Удар судьбы? Испытание? Или только лишенное смысла изменение материи? День за днем вступает врач в бой со смертью. И при этом знает, что не добьется большего, чем отсрочки от нее. А в конце концов должен умереть и он сам. Удивительно ли, что он спрашивает, имеет ли все это смысл. Ничего страшного в том, что он хочет знать: те несколько десятков лет, в течение которых сердце способно биться, - это все или было еще что-то прежде и будет потом?

- В свое время все узнаешь, - отбрил Педро.

- А если это все, то что с ним делать? Стоит ли вообще ради этого жить? Зачем мы пытаемся продлить ту череду сражений и горестей, имя которым жизнь?

- Потому что нет ничего прекрасней, - небрежно бросает Педро. И добавляет: - И вообще, если существует на свете грех - так это мудрствование среди прекрасного дня.

- И в окружении красоты нужно мыслить, - защищался я. - Красота, которой мы восхищаемся, заставляет меня еще настойчивей спрашивать, почему я должен с ней проститься. Почему должен умереть?

И вдруг, как и в первый раз, появляется отец Бальтазар в белой сутане, едва сходящейся на круглом брюхе толстяка, и снова, как будто слышал каждое мое слово, спрашивает с широкой улыбкой на лице, которое в этот момент напоминает диск луны в полнолуние:

- Смог бы ты так же подпасть под очарование красоты расцветающей розы, если бы не знал, что она увянет, засохнет, рассыплется в прах? И могли бы мы любить с такой же нежностью, с такой же жалостью, если хочешь - с такой же страстью, если бы не знали, что мы и тот, кого мы любим, должны в конце концов умереть?

И он снова скрывается в толпе проходящих, но на сей раз вместе с ним, один за другим скрываются и все остальные, а с ними исчезает и мой сон, и я просыпаюсь. И первое, что я вижу, - Педро, который стоит на подоконнике и говорит мне:

- Не спи, не мудрствуй, проспишь прекрасный день.

ХХХVII

Или другой сон.

Мы с Анной сидим в теплом конусе света, льющегося от торшера. Оба мы уже старые, очень-очень старые, мы похожи на замедленное течение двух рек, которые сольются, когда придет их час. Я уже плохо вижу и вот, откинув голову назад, на спинку кресла, слушаю Аннин старческий дрожащий голос, коим она Бог знает в который раз читает мне что-то из старых книжек, ряды которых заполняют полки вдоль одной из стен горницы.

Сейчас она читает "Метаморфозы" Овидия, миф о Филемоне и Бавкиде, бедных старичках из Фригии, которые, несмотря на свою бедность, накормили богов, странствующих по земле и прогоняемых от порогов богачей. В наказание весь край был превращен в болото, и только хижина двух старичков превратилась в храм, и Юпитер выполнил их единственное желание: чтобы оба покинули этот свет одновременно, чтобы он превратил их в два дерева, растущих из общих корней и склоненных друг к дружке вековыми кронами.

Я смотрю на Анну, слушаю ее подрагивающий голос, отбиваю на ручке кресла старыми костлявыми пальцами чеканный ритм гекзаметра и слабым зрением еще вижу Аннину красоту, ее не могут для меня скрытъ ни белая каска поредевших волос, ни сеть морщинок, избороздивших лоб и щеки. Как через ветви деревьев виднеется ясное небо, так просвечивает красота сквозь борозды морщин. Потом она выпрямляется, отрывается от книги и спрашивает меня, читать ли дальше. Отвечаю ей:

- Ты уже устала, верно? Так теперь называй только имена.