Певерил Пик

— Etranger, то бишь иностранец, — бормотал вполголоса Эмпсон. — Опять скоты французы и их шлюхи едут сюда, чтобы слизывать английское масло с нашего хлеба; или какой-нибудь итальянец со своими марионетками… Если бы пуритане не были смертельными врагами каждого до, каждого ре и каждого ми, ей-богу, любой честный малый должен был бы присоединиться к ним. Но уж коли мне придется аккомпанировать ей на флейте у герцогини, черт меня возьми, если я не собью ее с ритма только для того, чтобы проучить за наглость: пусть не ездят в Англию, не зная ни слова по-английски.

Приняв такое истинно английское решение, музыкант быстрым шагом направился к большому особняку, стоящему в глубине Сент-Джеймс-стрит, и вошел во двор сквозь решетчатую калитку прямо из парка, в который выходили окна дома.

Поверил, увидя перед собой красивый, со створчатого дверью, портик, хотел было подняться по ступенькам, ведущим к главному входу, но музыкант схватил его за руку и воскликнул:

— Постойте же, мосье! Вы, видно, смельчак, но здесь, несмотря на ваш роскошный камзол, вам придется пройти черным ходом. Тут не так, как в сказке: стучите — и отворится; здесь: стучите — и вас самого стукнут!

Джулиан подчинился Эмпсону; миновав главный вход, они пошли дальше и остановились в углу двора, у двери не очень приметной. Музыкант тихонько постучался; слуга отпер дверь и впустил его вместе с обоими его спутниками. Пройдя несколько облицованных камнем коридоров, они вошли в прекрасную летнюю гостиную, где сидела высокородная дама — или дама, прилагающая все усилия, чтобы казаться высокородной; одетая с чрезвычайной изысканностью, она пила шоколад, листая какую-то занимательную книжку. Чтобы верно описать ее, необходимо сравнить дары, которыми осыпала ее природа, с искусственным их искажением. Эта женщина была бы красива, если бы ее не портили румяна и minauderie note 66; была бы любезна, если бы не принимала вида снисходительной благодетельницы; обладала бы приятным голосом, если бы говорила естественным тоном, и прекрасными глазами, если бы не злоупотребляла ими так отчаянно. Прелестная ножка только проигрывала от того, что ее обладательница слишком выставляла ее напоказ, а стану ее, хотя ей не было еще и тридцати, несколько вредила преждевременная embonpoint note 67. Дама эта царственным жестом указала Эмпсону на стул и с томным видом спросила его, как прожил он ту вечность, что они не виделись, и кого это он привел с собой.

— Чужестранцев, сударыня, проклятых чужестранцев, — ответил Эмпсон, — голодных нищих, которых наш старый друг подобрал сегодня утром в парке. Девчонка танцует, а этот молодец, наверно, играет на рожке. Ей-богу, сударыня, мне становится стыдно за старика Раули; если он и впредь будет держать при себе такой народ, я с ним распрощаюсь.

— Полно, Эмпсон, — отвечала дама, — мы обязаны угождать его желаниям и развлекать его. Я всегда так поступаю. Но скажи, разве он нынче не придет сюда?

— Не успеете вы исполнить даже одно па менуэта, как он уже явится, — ответил Эмпсон.

— Боже мой! — вскричала дама в непритворной тревоге и, совершенно забыв об обычной своей томности и жеманстве, бросилась со всех ног, как простая молочница, в соседнюю комнату, откуда тотчас послышался короткий, но весьма оживленный спор.

— Видно, кого-то надо спровадить, — заметил Эмпсон. — Мадам повезло, что я ее предупредил. Так и есть! Вот он идет, счастливый пастушок!

Джулиан, стоя напротив окна, куда смотрел Эмпсон, увидел, как из той же двери, в которую они вошли, выскользнул мужчина, укутанный в плащ с галунами, и, держа под мышкой шпагу, стал пробираться вдоль стены, стараясь, чтобы его не заметили.

В эту минуту дама возвратилась и, проследив за направлением взгляда Эмпсона, быстро сказала ему:

— Герцогиня Портсмутская присылала ко мне своего человека с запискою, на которую настойчиво просила тотчас же ответить, так что мне пришлось писать, даже не взяв своего алмазного пера. Ах, я запачкала чернилами пальцы! — добавила она, взглянув на свою хорошенькую ручку, и окунула пальцы в серебряную вазу, наполненную розовой водою. — Но точно ли, — продолжала она, указывая на Фенеллу, — это ваше заморское чудище не понимает по-английски? Отчего она покраснела? Она и в самом деле так хорошо танцует? Я хочу видеть ее искусство и послушать, как он играет на рожке.

— Танцует! — воскликнул Эмпсон. — Она танцевала превосходно, потому что на флейте играл я. Я кого угодно могу заставить танцевать. Я заставил танцевать старого советника Хромоножку во время приступа подагры, да так хорошо, как и в театре не танцуют. У меня и архиепископ Кентерберийский запляшет не хуже француза. Танцы — это пустяки. Все дело в музыке. Но Раули этого не понимает. Он видел танец этой девчонки и вообразил себе бог знает что, а ведь заслуга-то моя. Еще бы ей не заплясать, коли я играю! А Раули расхваливал ее и дал ей пять золотых, а мне за целое утро — только два.

— Все это так, господин Эмпсон, — сказала дама, — но вы — свой человек, хоть и низшего звания. Вы должны сами понимать…