ПГТ

– Олег, какими судьбами? – Татьяна вскочила из-за стола и явно собралась броситься мне на шею. Но вовремя одумалась. Мы находились под прицелом трех пар глаз, таких внимательных, словно обладательницы их одновременно работали и на ФСБ, и на ЦРУ, и просто не могли позволить себе упустить какой-либо факт из жизни любимой начальницы.

– Так я по работе. Не знал, что ты… что вы здесь… что ты – это вы…

Я окончательно запутался. Слишком уж неожиданной была встреча. В голову лезли какие-то несущественные хаотичные мысли. Почему она Ларина-то, если Просвирнина должна быть? Почему в каком-то Белгороде?

– Девушки, знакомьтесь, – разрядила обстановку Татьяна. – Олег Языков. Мой однокурсник и настоящий профессионал нашего дела. Из славного города Питера.

Глаза разновозрастных "девушек" потеплели, из них исчезла неприятная вахтерская строгость. Но любопытство лишь усилилось. Ну, как же: Питер, профессионал… Знаем мы вас.

– Олег, у нас обед через пятнадцать минут, – Татьяна поняла, что здесь поговорить нам не дадут. – Подожди меня на улице. Сходим в кафе, тут недалеко. Хорошо?

Я кивнул. А чего же не хорошо? Конечно, хорошо.

Мне даже не пришло в голову, насколько эта встреча может облегчить мое задание. В присутствии Тани я по-прежнему терял разум.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

О чем молчал Шопенгауэр

Рядом с Танюней я не только терял способность мыслить связно, но утрачивал и все свое остроумие, и цинизм, и фатовство, и язвительность. Одним своим взглядом она встряхивала меня, словно мешок, выбивая налипшую за жизнь пыль. Нельзя сказать, что для меня это было безболезненно. Но выбора не оставалось. Я влюбился в Танюню по уши, без шансов на спасение. И мог лишь слегка извиваться под ее каблучком. Хорошо хоть он, каблучок этот, был не очень острый.

Танюня же, как и раньше, была по отношению ко мне чуть снисходительна. Впрочем, так она относилась ко всем ко всему вокруг: к людям, животным, событиям жизни, как плохим, так и хорошим. Даже с родителями она говорила, как с великовозрастными детьми: "Да, папочка. Конечно, мамочка".

Таня происходила из почти профессорской семьи. "Почти" в том смысле, что папа ее был без пяти минут профессором и замначальника кафедры какого-то технического вуза. Мама работала инженером. Ко мне они отнеслись вполне благосклонно. Ну, а что? Питерец, симпатичный, живенький такой. Профессия не мужская, это да. Ну, не за слесаря же дочь отдавать, правильно? Мои родители тоже возражений не высказывали. В общем, с этой стороны препятствий у нас не просматривалось.

Танюня сразу дала понять, что до свадьбы – ни-ни. Я безоглядно согласился, как соглашался со всем, что она говорила. Целоваться – целовались, это да. Подолгу, взахлеб. Но когда я однажды попытался зайти дальше, она посмотрела на меня, как на братца-дауна, который за семейным обедом вылил тарелку супа себе на голову. Вроде: "ну, что ж от тебя еще ожидать". Но при этом: "Ты же больше так не будешь?" Она просто посмотрела. И мне расхотелось поступать "так". Я очень боялся ее потерять. Я был тогда законченным дураком. Теперь я точно знаю, что надо было проявить решительность.

А про свадьбу речь как-то не заходила. То ли Таня в свое время сказала что-то такое, вроде и не к нам вроде относящееся, что-то как бы абстрактное, что, мол, женитьба – дело серьезное. Это один раз на всю жизнь, и торопиться в этом деле нельзя. Я был готов на всю жизнь. Я был готов вообще на все. Но в глубине души не был уверен, что мои рука и сердце будут приняты Таней благосклонно.

В конце концов, я был настолько уверен в Танюнином знании того, "как надо", что решил полностью положиться на нее. То есть занял выжидательную позицию и не предъявлял никаких матримониальных претензий. Я тогда не знал, что одна из немногих вещей, которые женщина не готова простить мужчине – это нерешительность в желании обладать ею. Раз нерешителен, не завоевывает, значит, не любит настолько, чтобы не побояться получить отказ. Отказ, который часто бывает столь же решительным, сколь и не окончательным. Логика, конечно, кривоватая, но у женщин весьма распространенная.

Зато с Таней мне было интересно. Ни с кем мне не было так интересно, как с моей Танюней. Она не имела каких-то "продуктивных" талантов. Не писала, как многие наши однокурсницы, слезливо-депрессивных стихов. Не дерзила преподавателям. Не участвовала в "пьянках гениев", которые устраивались лишь для взаимного утешения самолюбия фразами типа "ну, слушай, это же гениально".

При всей своей независимости, Таня не шла в фарватере модных либеральных идей. Либерализм был ей чужд вовсе, она оставалась поклонницей традиции. Муж – глава семьи, женщина – хранительница очага, и все такое. Мне было не очень понятно, как она собирается сочетать это с требованием безусловного подчинения себе, которое она предъявляла близким. Видимо, вместе со штампом в паспорте с ней должна была произойти какая-то метаморфоза, как с гусеницей, когда она, гусеница, выходит из кокона в совершенно ином обличии.