Пядь земли

Для того, значит, любил ее целых два или три месяца этот человек, чтоб погубить, в могилу толкнуть? Если не для того, то взял бы и ушел от жены. Ан нет! Ни за какие сокровища не брошу, говорит, Мари Чёс.

Ох… пойдет сейчас вдова и повесится.

Отрежет кусок от бельевой веревки… или нет, не будет резать: пригодится веревка дочери с зятем…

О дети!.. И разворачивается перед ней все, что окружает ее, омывает ее жизнь, как Кереш омывает ветви прибрежных ив. Дом, сад, могила мужа, день поминовения усопших, Иона, кит, «Библиотека семейного романа», Пирошка, зять, шубейка — все-все… И со всем этим ей предстоит расстаться…

В глазах у нее темнеет от внезапного приступа ненависти, вспыхнувшей, как охапка стружек, брошенных в печь… Пусть же будут прокляты все, кто живет себе и не знает о ее мучениях. Пусть земля их не примет, пусть их души нигде не найдут себе покоя…

— День добрый, тетушка Пашкуй. Откуда путь держите? — слышатся вдруг ласковые слова. Поднимает вдова голову и видит: на дорожке, что ведет к артезианскому колодцу, там, где нескольких домов не хватает в ряду, словно дыхание прервалось у деревни, стоит Шара Кери, повитуха.

«Сам бог мне ее послал, видно…» — изумленно думает вдова.

— Была у крестной дочери, у Маргит Шерфёзё, — лжет вдова. Не первый раз в жизни лжет. И не последний.

— Давно что-то вас не видно, тетушка Пашкуй, — еще ласковее говорит повитуха. Никого и ничего она не боится — боится только языка этой бабы. Самые дикие сплетни распускает вдова про нее и про старосту. А с тех пор, как сын к ней приехал, так и про сына.

— Все недосуг было… а вот нынче как раз иду и дай, думаю, загляну. Беда у меня, милая. Ох, какая беда…

— Что ж… заходите. Благо идти недалеко: два шага, и дома будем.

Оживает, отходит постепенно вдова, идя рядом с повитухой, поднимает голову, смотрит вокруг. Будто долго была в отъезде и стосковалась по деревне. Славно все же здесь, спокойно. В палисадниках огурцы квасятся в банках; сливы сушатся. Небо чистое, как вымытый в свежей воде и насухо вытертый стакан; даже закат — воплощение покоя и вечности. Предвечернее солнце согревает сердце и душу; где-то обед готовили на оливковом масле: далеко расплывается его запах, вкусно, аж слюнки текут. О, до чего же хорошо на свете!

— Ну, рассказывайте, тетушка Пашкуй, что у вас за беда такая, — говорит Шара Кери дома.

— Ох, голубушка, миленькая, помогите мне, если вы в господа верите… — говорит вдова и начинает горько рыдать. Слезы катятся у нее по лицу, частые, желтоватые, как дождевая вода с железной крыши.

Видно, и вправду беда у нее серьезная, если она так ревет отчаянно.

— Ну так скажите же, в чем дело… Иначе — как я могу вам помочь?..

Вдова оглядывается и наклоняется к уху Шары Кери. Шепчет. И опять рыдает, еще пуще прежнего.

Смотрит на нее Шара Кери и молчит. Не утешает. Лишь тихо, размеренно постукивает пальцами по подлокотнику плетеного кресла. Наконец говорит — скорее сама себе:

— Ну да, вы ведь вдова…

— Вдова. Целых десять лет вдова, ох-ох…

— Отец… ну, то есть кавалер ваш… он женат?

— Конечно. В этом-то вся и беда. Спасите меня, миленькая, спасите от позора…

Спасти ее. Если бы она умела спасать… Себя она, правда, в свое время сумела спасти… да зато до сих пор чувствует, каких страшных усилий ей это стоило. У нее никого не было в целом свете, кто бы ей помог; даже не на кого было пожаловаться; самой пришлось себя спасать, самой себе помогать. Правда, она не вдовой была. А итого хуже — незамужней девушкой, а отцом ребенка — один выздоравливающий больной в больнице, где она служила. Поступил он совсем слабый, неизвестно, б чем душа держалась. А поправился и исчез неожиданно, ничего даже не сказав ей… И теперь еще она должна кому-то помогать…

— Я? А что я могу сделать?

— Вы ведь умная, образованная. Я слыхала, вы и в институте учились… да теперь ведь повитух не так учат, как раньше… а потом…

— Нет-нет, об этом вы и не думайте. И сами не пытайтесь что-нибудь сделать. Это ведь убийство.

— Все равно я руки наложу на себя… — снова рыдает вдова.

— Речь не только о вашей жизни! Слышите!

— Что же мне делать?..

— Один выход у вас, тетушка Пашкуй.

— Какой?

— Родить ребенка.

— Нет, нет, такого позора я не вынесу… нет, ни за что! Знала я, знала, что погибель моя идет, — и хлопает вдова себя по бедрам.

— Полно, полно. Поговорят две недели, потом забудут.

— Забудут? Нет, милая, не-забудут. Не знаете вы этих людей. Хуже они, чем басурмане…

— Тогда… найдите кого-нибудь, неженатого, и выйдите за него. Сколько месяцев-то уже?

— Я думаю, два… или один…

— Словом, два… Так что ухватитесь за кого-нибудь и не отпускайте.

— Нету здесь таких, уж я-то знаю. Да если и был бы кто, что я ему скажу, когда ребенок появится?