Пядь земли

Кстати говоря, насчет снарядов этих много легенд ходит в окрестностях. Старухи, например, рассказывают: в былое время вдова одна, прабабка Косорукого Бикаи, нашла как-то в поле два снаряда. Обрадовалась им, все любовалась, гладила. Еще бы: чудные такие штуки, красивые. Домой приволокла: мол, на что-нибудь сгодится. Так они и лежали, сначала во дворе, потом в сенях. А раз как-то обед она варила, большой обед, бог знает уже, по какому случаю. Котел с мясным супом на треноге кипел, а вот на что капусту поставить? Думала, думала — и придумала… Одним словом, поставила она капусту на снаряды. Огонь развела под котлом, все как водится.

Ладно. Варится капуста, бурлит… а потом вдруг как ухнуло — будто небо раскололось. Была капуста — нет капусты. Будто корова языком слизнула. Вместе с мясным супом. И с трубой. И с сенями. Спасибо еще, сама-то бабка как раз вышла веток наломать для очага.

Это — одна легенда. А другая легенда вот о чем: снарядов здесь так много неспроста — хотели австрийцы примерно наказать деревню. За то, что очень уж много австрияков было здесь убито и потихоньку закопано в навозные кучи или еще куда. Особенно всяких квартирмейстеров, курьеров и других, кто в одиночку появлялся.

Очень уж близко к сердцу приняли тогда мужики освободительную борьбу; поняли ее в таком смысле, что, мол, бей неприятеля, где ни попадется. Вот и били. Не виноваты ж они, что никто им не сказал: дескать, кончена, мужики, освободительная борьба. Хватит, мол. Пора сложить оружие. Пора сесть тихо и хвост поджать. Сами-то они пока об этом догадались! А как догадались — и рады бы оставить в покое чертовых австрияков, да поздно было. Вот и разбежался народ по окрестностям, чтобы хоть деревню не расстреляли из орудий, не сровняли с землей.

Надо вам сказать, что армейские поставщики и в старое время были мошенниками, не докладывали порох в снаряды, так что и половина не взорвалась… А тут австриякам уходить надо было; вместо них русские[36] пришли. И опять же никто не сказал мужикам, что этих нельзя трогать. Мужики думали, что кто-кто, а уж это точно неприятель. И резали их почем зря. Однако, конечно, не без оглядки, а где поменьше. По одному там, по два…

Пока русское командование опомнилось, войскам опять пришло время уходить. Радовались мужики: мол, дешево отделались. Да рано радовались: в один прекрасный день, когда об освободительной борьбе все и думать забыли, в деревне расквартирован был целый уланский полк. Да притом на год. На каждую хату хватило, даже с избытком. И не только с жильем, а еще и с коштом. Это и было наказанье за пропавших солдат. Застонали мужики — да не на кого было жаловаться. Разве что на самих себя…

Тяжек был тот год, но и ему пришел конец. Поднялись уланы, уехали навсегда. А после них появилась в деревне целая куча рыжеволосых детишек. Вроде бы ни в чем таком не были девки да молодухи замечены… ну, разве что пересмеивались с уланами; а дело вон чем кончилось.

Эти вот легенды приходят в голову землекопам и поденщикам, пока толкают они целый день тачку или топчутся с трамбовкой. Потихоньку друг на друга поглядывают: да-а, рыжих тут хоть отбавляй. Есть мужики до того рыжие — прямо огонь. И откуда у них такая масть — просто диву даешься. Вот, скажем, младший сын Косорукого Бикаи. У отца волосы — черные, вороные, у матери — льняные, светлые, а этот — рыжий, как дьявол. По комплекции же они точь-в-точь, как все. Не большие и не маленькие; в плечах широкие, мускулистые; череп — козлиный, шерстью обросший. Ну да что там: как ни трудно забыть тот уланский постой, а все ж можно. Только время требуется да хорошие, крепкие мужики. А здесь и того, и другого вдоволь. Нынче, кроме рыжих волос, ничего, пожалуй, не осталось от тех времен; разве что пестрее стал народ. И беспокойнее. Все суетится, все требует чего-то; места себе не может найти.

За любую новую работу человек берется с охотой; вот и теперь молча, споро трудятся землекопы: дерн снимают, насыпают тачки, катят, опрокидывают. В основном артель составилась из тех же, что в прошлом году работали на кургане. Всего несколько новичков прибавилось, да старый Сито дома остался. Сын вместо него пришел. Немного повыше он отца, а глаза — такие же синие. Не знает сын о том, что отец на земляных работах все клад мечтал найти да двух волов купить. А если б и знал, не одобрил бы: он-то о другом думает. Ему клад ни к чему: он трамвай хочет водить в Пеште или в Дебрецене. Стоять на передней площадке в перчатках, рукоятку крутить, другой рукой на звонок нажимать; если кто рельсы перебежит, пальцем грозить, сердито качать головой… Вот о чем он мечтает. Уж и заявление послал в город, да не отвечают почему-то… Плюет он на ладони, бросает взгляд на горизонт, где горы синеют и снег белеет на вершинах. Напрягается; тачка, недовольно скрипя, ползет вверх по настилу…