Пядь земли

— Меня-то по макушке? Меня не стукнут. Дудки. Кто меня по макушке хочет стукнуть, тому раньше вставать надо, — и решительно обмакивает Лайош перо в чернильницу. Пишет. Уж он покажет. Он наведет порядок в деревне. Чтоб у него на спине солому поджигали! Перед всей деревней позорили! А потом… участки еще у бедняков отбирали! Ну нет, за это кое-кто поплатится… Резво бежит перо по бумаге:

Достопочтимый Господин главный уездный Начальник если Бох с нами кто против нас в виду этово довожу до вашего сведения што староста наш Ференц Вираг со всем довел деревню до точки по тому как очен ударяит за Шарой Кери дипломированой окушеркой тоисть повитухой и отсуда следовательно должен указать вам что участки для Домов сменял он с Помешиком это бы ничево да вот только моя Земля возле виноградника как раз не далеко. В виду чево придупреждаю што беда будет если такая Ситуацея останецца. Надеюсь на решительные меры Достопочтимый Господин главный уездный Начальник с вашей стороны а нето ей Богу пойду куда угодно а добьюсь своево бутте здоровы остаюсь верный вам до могилы всеми Уважаемый здешний крестьянин и Гражданин.

Да, это письмо. Всем письмам письмо! А самое важное — что ружье здесь назад не выстрелит. Потому что письмо без подписи. Что он, белены объелся — имя свое подписывать? Ох, и толковый же человек эти письма выдумал!.. Облизывает Лайош край конверта, заклеивает его.

Жена растроганно смотрит на него: все ж умный мужик этот Лайош. Умней его нет в деревне. Потому и завидуют ему все. До чего ж завистливы люди. Ну чисто собаки. Да не зря ведь говорят, что лучше пусть тебе позавидуют, чем пожалеют… и вообще… нет на земле правды, только на небе. Там-то уж есть. Однако никто еще оттуда не возвращался обратно, так что опять же неизвестно…

Часто и укоризненно моргает Ямбориха — укоризна обращается не к кому-нибудь, а к небесам. Две слезинки выкатываются из глаз. Потом еще две.

Слезинки поблескивают в свете лампы, тяжелые, желтоватые, и падают на подушку.

Падают просто, без затей, как падают обычно слезы из глаз толстых баб…

5

Мираж играет над полями, обрамляя горизонт волшебным кружевом.

Течет на горизонте марево, расплывается зыбким ковром; вот так утренняя заря тает, растекается под лучами встающего солнца.

Едет через поле телега, запряженная двумя лошадьми, за ней скачет жеребенок. Мираж захватил жеребенка одним краешком — и вот уж его голова касается неба.

Хороша нынче погода. На заре еще иней лежал кой-где, а сейчас тепло, сухо. Поле все зеленое, лишь голубыми зеркальцами блестят кое-где лужи, озерца. Смотрятся в них сверху облака и жаворонки.

На пашнях плуги поблескивают, мужики бредут за плугами, над головами у них пролетают чибисы. А здесь, на равнине, землекопы копошатся. Издали видны их белые рубахи; парком выброшенная, взбудораженная земля. Уходят вдаль ряды вешек: сначала редко, потом все гуще. В промежутки между вешками и свозят мужики землю.

Из местных мужиков мало кто пошел землекопами: человек тридцать всего. Больше не набралось, хоть рассыльные ходили с барабанами, кричали по всей деревне. Не всем это под силу. У кого тачки нет, у кого просто кишка тонка целый день землю копать да возить. Так что беднота больше на поденные работы норовит пристроиться. Заработок тут, конечно, поменьше, да труд полегче. А это тоже дело не последнее. И попроще здесь работа — землю на дамбе ровнять, утрамбовывать.

Трамбовки почти у всех сделаны из старинных снарядов. Которые, значит, не взорвались в свое время. Запал не сработал. После сорок девятого[35] снарядов этих было в окрестностях видимо-невидимо. И сейчас еще много их валяется по дворам у местных мужиков. А в имении — еще больше. Долго не могли придумать, как их использовать, И вот — придумали, пришло-таки их время. Конечно, снаряды эти уже пустые, заряд из них вытянули давно и головку свернули. Остается кол туда вбить — и готова трамбовка. Держит ее мужик двумя руками, поднимает и опускает, поднимает и опускает целый день. А сам постепенно, мелкими шажками, движется вперед. За ним, таким же манером, с такой же трамбовкой, идет следующий, и так далее. С утра еще терпима работа — к полудню же начинает казаться, что вечер никогда больше не наступит… Наверное, рабам на галерах вот так же надоедало поднимать-опускать весло.