Пядь земли

— Ах ты господи. Да чего ж не сказала? А я, тоже… сама бы догадаться могла. Ну, я сейчас… — закрыв хлев, идет обратно. — Я к соседям, а ты присядь пока, чтоб дети не видели. Под навес, что ли… — и уходит. Через минуту приносит от соседей, от Сокальи, двухмесячного младенца.

Марика сгорбившись сидит под навесом, на старой перевернутой корзине.

— Держи. Пусть отсосет скорее, — свекровь кладет ей на руки ребеночка. Как уж она его выпросила, что сказала — один бог знает. Мало кто любит свое дитя чужим отдавать.

Вскоре совсем темно становится. Странный гулкий звук плывет над деревней: будто кто-то кнутом пытается хлопнуть, а хлопушка оторвалась. Что-то в этом роде. Точно и не объяснишь, что это за звук. А причина простая: на изгородях горшки висят на кольях, а в них древесные лягушки кричат. Особенно в тех, которые зеленой глазурью покрыты. Лягушки, наверное, думают, что это большие, круглые, прохладные листья. Шелковицы шумят беспокойно: ветер налетает с полей. Красный Гоз останавливается у калитки, прислушивается. И весело нажимает на ручку: привычный шум слышен с крыльца, двойняшки вопят, требуют чего-то, а бабушка ворчит на них.

С огорода песня доносится: Марика поет. Негромко поет, для самой себя. Вот так же задумчиво, для себя, пиликает в летних сумерках сверчок… Молодой салат несет Марика в переднике — утятам нарубить с мякиной — позавчера вывелись у них утята, целый выводок.

Марика с огорода входит во двор, Йошка — с улицы. Возле крыльца встречаются.

Передник с салатом оказывается между ними, но Марика сумела все же быстро прижаться к Йошке; оглянувшись на сени, быстро целует мужа в губы.

— Теперь все в порядке… — шепчет.

— О, так ты… — правильно он, значит, чувствовал: что-то неладно было с Марикой. Совестно становится Йошке, что он на нее сердился за это. Даже и предлог, вишь, выдумал: мол, не хочет признаться… Теперь, когда Марика подходит к нему, ласковая, как всегда, и шепчет свои обычные слова, и целует, как раньше, — теперь как-то особенно ясно сознает Йошка, что былые, беззаботные объятия навсегда остались в прошлом. Жена не гитара, на которой играешь, когда хочешь и что хочешь. У жены у самой есть чувства, и даже очень сильные чувства, и сложные. Так что должен он приноравливаться, приспосабливаться к ней… Знает Красный Гоз, что есть дни, когда жена страдает из-за того, что она женщина, из-за того, чтобы снова стать женой. До сих пор не знал он этого. Зато теперь знает.

Как хорошо, что он это знает.

А еще лучше — то, что Марика есть, существует на свете…

Умывшись, садится Йошка, закуривает. Ужина ждет.

— Коровы пришли? Подоила? Все хорошо? — спрашивает жену.

— Все, все в порядке, — отвечает она, сливая воду с галушек. Галушки с вареньем она приготовила: пообещала ведь, что будет ждать мужа с хорошим ужином.

Идет неторопливый разговор о домашних делах, о скотине, как каждый вечер. Разговор этот никогда им не надоедает и никогда не кончается…

— Кума ваша новая была здесь, Лили Такач, жена Гезы Тота, — вспоминает Гозиха.

— Чего хотела?

— Да так… видно, времени у нее много.

Йошка задумчиво ест галушки. Есть у него уже хорошие друзья и кроме землекопов. Даже, может, больше, чем прежде. А из старых лишь кореш остался, Тарцали.

Только с этими новыми друзьями как-то так все выходит… никак, в общем, не выходит. Тут ведь от того все зависит, сколько уродит земля, какой урожай даст в этом году. Сумеет он не ударить в грязь лицом — все будет в порядке. Не сумеет — придется, значит, искать какой-то иной путь, чтобы жить с людьми и быть с ними на равной ноге. Без этого все равно нельзя: нужны человеку другие люди, как Отче наш. Конечно, если бы вот так, с семьей, оказался он где-нибудь на необитаемом острове, то прожил бы и там. Да ведь необитаемых островов, пожалуй, во всем мире не осталось ни одного. А уж что говорить о необитаемом острове… или просто о каком-нибудь безлюдном месте здесь на равнине…

Такие вот мысли бродят у него в голове; но и на этом еще не кончается вечер.

После ужина вышел он на крыльцо покурить. Марика тут же салат рубила утятам. Мать в горнице двойняшек умывала, в постель укладывала. Сел Йошка на порог возле Марики.

— Живешь вот на свете и не знаешь, сколько у иных горя, — говорит он вдруг.

— Мм… что?

— А вот… ушла ты домой, и тут подходит ко мне жена Макры. Кума твоя, Илонка Киш. И начинает жаловаться, что, мол, так и так…

— Ага. Жаловалась, значит. Насчет того, что детей нет, так?

— Ну… и насчет этого тоже. А еще… — и рассказывает все, что представилось ему как мрачная, черными буквами выписанная трагедия. Илонкина трагедия. Рассказывает, а Марика слушает. И вдруг замирает у нее в руке нож; неподвижным взглядом смотрит она в черноту двора. Не мигает, смотрит, пока глазам не становится больно. И, не дождавшись, пока Йошка кончит, перебивает его.

— Послушай-ка меня, Йошка. Я не могу быть лучшей женой, чем есть. Может, она или другая какая-нибудь баба лучше была бы, чем я. Дети были бы лучше или любила бы тебя сильнее, уважала бы — словом, все может быть. Только одного быть не может.

— Ты о чем?