Пядь земли

Начал Габор с того, что посмотрел на себя в зеркало, когда один оказался в горнице. Хм. Мужик он еще ничего, вот только… пиджак на нем какой-то старый, вылинявший, да и голова заросла, усы лохматые. И сапоги простые, стоптанные… А есть ведь и праздничная одежда, и сапоги хорошие… Взять да надеть их, а на выход новое купить… И вот однажды утром не стал он натягивать будничное, а направился прямо к комоду и вытащил черный костюм. И надел его. Жена уже давно встала (как и прежде, встает она первой в доме), заходит в горницу, а Габор стоит у окошка, трубку набивает. Старухе даже почудилось вначале, чужой какой-то мужик забрел к ним; а как рассмотрела, так руками всплеснула.

— Господи боже, уж не случилось ли чего? Да ты в себе ли?

Такого еще не было, чтобы Габор Тот в будни хорошую одежу носил. Даже когда сыновья его женились, и то не надевал, чтобы зря не трепать.

— Я-то? Именно что в себе…

Вот и весь его ответ был. Буркнул под нос и ушел. К парикмахеру. Здесь он тоже не бывал до сих пор. Стриг его кто-нибудь из сыновей, а брился сам.

Шербалог не знает, куда и усадить такого клиента. Подушку кожаную на стуле раза три перевернул… Не очень-то ходят сюда богатые мужики. Разве что домой к себе его позовут, раз в год по обещанию. А этот вдруг сам пришел. Да в черном костюме. Видно, и вправду не знает, куда деньги девать.

— Пожалуйста, пожалуйста, господин Тот, — приговаривает Шербалог. Габор садится. И смотрит на себя в зеркало, будто всю жизнь этим занимался. Зеркало довольно тусклое; Шербалог его на каком-то аукционе купил, еще когда учился на парикмахера. Да ведь от этого оно не перестало зеркалом быть. Кто в него смотрится, того оно и показывает; скажем, посмотрится мужик — покажет мужика, не лошадь. А это уже немало…

— Ах, как запустили вас, господин Тот, — говорит Шербалог и начинает бритву точить, а сам ухитряется боком глядеть на клиента. Щелкает бритва по ремню, Шербалог же в такт носком постукивает и коленом подрагивает, будто ему очень весело или будто на ногу ему наступили.

— Потому и пришел…

— Конечно. А почему же еще? Вы уж это мне доверьте. Уж я… — одной рукой, с бритвой, тычет он в воздух, другой берет Габора за голову, и тут только спохватывается, что намылить забыл. — Сию минуту, я счас…

А Габор Тот ждет терпеливо, смотрит на себя в зеркало. Видит там не только себя, а еще и полгорницы. И печку. И бабу, жену Шербалога. «Ничего баба», — думает, вспоминает, что у Шербалога это вторая жена.

Правда, если присмотреться, она уже тоже не первой свежести; на ноге, под коленом, какой-то широкий рубец. Будто каленым железом прижгли. Или собака хватила… А так кожа на ногах — белая, как молоко… Ну, еще мозоли выпирают из туфель, да это ерунда. Баба справная. Топливо подкладывает в огонь, в кастрюле помешивает; по горнице разносится запах жира, слышится бульканье; суетится баба вокруг плиты: то в одну сторону нагнется, то в другую потянется…

Интересно вот так смотреть на нее. Когда она не знает об этом… В то же время и на себя, конечно, смотрит Габор Тот, наблюдает, как из старика превращается он в крепкого мужика в самом расцвете лет. Вот пропали пучки волос, торчащие из ушей; Шербалог и брови ему подравнивает, усы подстригает, советует пробор носить сбоку. «Прошу», — говорит наконец и салфеткой обмахивает ему шею, лицо.

Габор Тот встает, наклоняется к зеркалу, ощупывает себе щеки, подбородок, поворачивается. А жена Шербалога как раз в его сторону глядит. И уж как-то так получилось, что взял и подмигнул он бабе.

Да тут же и застыдился. Скажи кто вчера, что сегодня будет он чужой жене подмигивать, — в жизни бы не поверил. Чего только не бывает на свете, господи прости…

Расплачивается, как положено, прощается. И кажется ему, что баба опять на него глядит, когда он в двери выходит.

Вышагивает Габор по улице, нарядный, а сам косит по сторонам, как вороватый кот. Во дворы заглядывает через забор; бабы кур сзывают или у колодца ведра поднимают, нагнувшись. Другие полют в огороде, рвут салат. Опять же наклонившись. «Эх, черт побери, сколько баб на свете»… — такие мысли бродят в голове у Габора Тота; шляпу сдвигает он на затылок.

Ничего не может он с собой поделать: уж несколько недель все время про баб думает, грех на душу берет. Легко священнику говорить, дескать, не пожелай и прочее… Если у него кровь играет, нутро горит. Конечно, не полагается ему на баб заглядываться: как-никак, шестьдесят два стукнуло на днях. Да что делать?.. Так ведь никто об этом не знает…

И ночи в отдельной постели становятся все более беспокойными; чего только не приснится за ночь. То парнем себя видит, когда Ракель, бедняжка, девкой еще была: волосы, бывало, распустит, потом соберет в узел, и узел этот — словно пышный калач.

А вчера видел во сне юбку, которую ветер развевал в темноте. И надо же — из-за какой-то юбки потом до утра глаз не сомкнул, ворочался с боку на бок.

А нынче ночью… Даже вспомнить стыдно.