Пядь земли

Нынче ночью летал он во сне. Руки в стороны развел — и лети куда хошь. Вернее, только подумает: мол, туда полечу или сюда, — и уже там оказывается. Словно ветер, носился над полями. Под ним облака клубились, меж ними открывалась бездна, а ему — хоть бы что. Он себе перепархивал через все эти бездны, будто кузнечик через межу… Ох, не к добру эти полеты, не к добру.

Вот что получается, когда жену скрючит, а муж по-прежнему здоров, здоровее, чем был.

— Так мне и надо. За то, что ни одного из сыновей своим именем не назвал… — корит себя Габор, натягивая сапоги; уверен он, что большой это грех, — потому и подвергает его бог такому жестокому испытанию.

А испытание в самом деле жестокое и мучительное. Еще бы: каково ему с женой, которая прожила рядом всю жизнь — и вот состарилась, засохла, как засыхает цветок или виноградная лоза, а он остался здоровым и бодрым… Что теперь будет? Любовницу завести нельзя: что скажет жена, что скажет деревня?..

Тогда-то и решил он стать старостой.

— Господи милостивый. Ох, господи милостивый, — запричитала старуха, когда явился он домой. Больше и слов у нее не нашлось, лишь передник подняла к лицу, высморкаться.

— Чего скрипишь?.. Геза дома?

А баба глядит на мужа и принимается реветь в голос. Потом вдруг перестает, вытирает передником нос, поворачивается, ни слова не говоря, и уходит в сад.

Ну а Геза как раз дома был, и не то чтобы совсем случайно. В полицию его нынче вызывали, к десяти часам. Зимой еще ружье у него отобрали… да ружье — это что! Никто про него не докажет, что он с тем ружьем охотился… Вызывали его за то, что в конце зимы вдруг стал он таскать откуда-то безголовых фазанов десятками; сколько он этих фазанов раздарил по деревне — не сосчитать. Вот насчет этого и пробовали полицейские дознаться.

— Где вы их брали? — спрашивают.

— Где? А там, на снегу валялись.

— В ивняке, что ли?

— Ну да. Кто-то им головы отгрыз, потому как мерзли они, бедняжки, и улететь не могли, видать… так что не оставлять же их там! Верно, господин унтер?

— Сердце у вас доброе, я вижу… — смотрит на него унтер. Ничего не может больше придумать. Если все это так — а как же еще может быть? — то нельзя его наказывать. Остается доложить начальству: пусть делают с ним, что хотят. Или что могут.

Так что Геза пришел домой веселый и дома еще долго смеялся. Сложит ладони ковшичком, приложит ко рту, будто на морозе греет, и хохочет. Звук раздается, как из старого бидона. Ишь, поймать его захотели. Не на того напали. Думают, они умнее его. Черта с два! Это полицейские-то? Да он и самого исправника вокруг пальца обведет, если надо. Хе-хе-хе…

Кто-то, скажем, открыл порох; еще кто-то — Америку… А вот нашелся человек, который открыл, как фазанов с дерева снимать, сразу без головы. Проще простого это. Как белье с веревки. Берешь ножницы на длинном шесте, которыми ветки на деревьях обрезают, идешь в ивняк, и — чик, чик. Падают фазаны на снег один за другим. Просто и ясно, как порох. Или как Америка. Или как божий день.

Ружье, вишь, у него забрали… И черт с ним, с ружьем. Он и без ружья больше добудет дичи, чем любой охотник. Потому что зайцы сами, можно сказать, в силки, в ловушки лезут, а фазаны сидят на деревьях, нахохлившись, мерзнут и ждут, чтобы их поймали. Лучше всего получаются силки из струн бандуры. А особенно — из струны «ми». Любо поглядеть! Выходишь в поле, берешь с собой капустную кочерыжку, да колышек, да струну «ми» — и все дела.

Можно еще к стогам приманивать зайцев…

А ружье — черт с ним.

Конечно, ружье — тоже штука хорошая… Вот если вернется Пер, кузнец… Стержень стальной у Гезы есть уже, и приклад подобран…

Словом, из-за этих дел Геза нынче дома.

Шагал он домой из полиции, и мир ему таким казался хорошим!.. В кооператив зашел, табаку подкупить. А в кооператив товар поступил, вся лавка ящиками заставлена. Лавочник как раз один ящик вскрывает, с пиленым сахаром.

Смотрит Геза на сахар, который в ящике куда белей и красивей кажется, чем так. Удивительно все-таки, до чего люди к красивому тянутся. Один, скажем, цветы приносит той, которую любит, потому что и цветы красивы, и та, кого любит он. Другие покупают апельсины, то, се… А Геза — не такой, как все. Он — особый. У него и ума больше, чем у других; а от ума и доброта происходит (как цыпленок от курицы); доброта же обращается на того, кого любишь. Любит он, конечно, жену свою, Лили. Причем его любовь — это тоже не то, что любовь обыкновенных людей. Это его, Гезы, любовь… Так вот он размышляет, стоя в кооперативной лавке и глядя на ящик с сахаром. Почему-то — бог знает почему! — в белизне этой видится ему белая кожа Лили… Да и вкус у сахара, можно сказать, точь-в-точь как вкус жениных губ.

— Почем будет такой ящик? — спрашивает Геза, тыча ящик носком сапога.

— Ящик-то? Сейчас… Пятьдесят на пять… Пятьдесят пенгё. Да сам ящик восемьдесят филлеров. Всего пятьдесят пенгё восемьдесят филлеров. Да только членам кооператива! А то ведь набегут всякие…

— А я что, не член, что ли? Дай-ка мне целый ящик, который не открыт еще. Запиши, потом расплатимся…