Пядь земли

Входит третий, со шпорами звонкими, с медным топориком; это, должно быть, сам знаменитый разбойник, Шандор Роза, или Ринальдо. Молодцевато выходит на середину горницы, стоит, позванивая шпорами. Широкие пастушьи штаны в складку ладно облегают его ноги; а подкладка вывернутого наизнанку жилета — в яркую клетку. Будто два человека: до пояса — один, выше пояса — другой.

С каждым новым ряженым снова вспыхивает смех, словно дров сухих подбрасывают в костер. А вот и последний ряженый. Артиллеристом одет…

И удивительное дело: будто по команде перестают все смеяться.

В сердце у зрителей рождается, расходится светлыми кругами какое-то новое, щекочущее, радостное веселье; мужики вспоминают вдруг армейскую службу; воспоминания эти, которые раньше хоть и жили в душе, но лежали там, как пыльная рухлядь в чулане, теперь поднимают голову, становятся свежими, красочными…

— Помню, когда я в девятнадцатом полку служил артиллеристом… — поворачивается один мужик к соседу, и тут только замечает, что это не сосед вовсе, а соседка, жена Ямбора, и совсем она его не слушает, а все смотрит, смотрит на нового ряженого.

Н-да. Этот ряженый — всем ряженым ряженый.

— Ну, подите, что ль, сюда. Наверное, глотки-то пересохли, — говорит Янош Багди и ставит на край стола шесть стаканов, наливает их до краев.

Ряженые, дурачась, толкаются возле стола, становятся в очередь, изображают, до чего им не терпится выпить. Похватав стаканы, вмиг опустошают их.

— Эй, эй, один не выпил! Кто не выпил? Который? — шумит Ференц, жених. И правда, один стакан нетронутым остался. Правда, все перед Ферко вроде как в тумане… да только пустой стакан так сильно от полного отличается, что тут и слепой не спутает. Стакан — он тогда хорош, когда то пуст, то полон. А если один пустой, другой, наоборот, полный… нет, это дело нельзя так оставить…

— Да сиди ты. Помолчи… — хочет сказать ему Марика. И слова не может вымолвить, лишь дрожит, как листок под ветром. Вдруг узнала она этого артиллериста. О господи, господи…

— Сыграйте-ка им, — машет цыганам Янош Багди, — и пусть идут с богом…

— Покороче только, — добавляет Лайош Ямбор, который сию минуту вошел с улицы; глаза у него красные, мокрые, будто долго и горько ревел.

Снова взлетают смычки над скрипками, шпоры уже заранее позванивают, ряженые поворачиваются туда-сюда, выбирают, с кем плясать. Длинная борода шепчет что-то первой скрипке, тот кивает и начинает быстрый чардаш. Опять визг поднимается в горнице: борода Ямбориху тянет за руку, а та упирается. Тогда ряженый так ее дергает, что толстая баба падает прямо ему на грудь. А тот и не пошатнется: стоит как скала… Ряженый в пастушьих штанах манит кого-то пальцем из другой горницы, откуда глазеет на представление интеллигенция. Женщины, одна за другой, на себя указывают: мол, я? Или я? А палец каждый раз качается отрицательно: дескать, нет, не годится. Наконец останавливается палец на младшей дочери Марцихази.

— Неужто пойдешь? — ужасается учительша.

— А что? Еще как пойду…

Снова гремит хохот, хоть особенно смеяться вроде бы и не над чем — разве что над тем, как ряженый с длинной бородой Ямбориху вертит. Головой ряженый чуть не до потолка достает, а ногами вытворяет такие коленца, будто поезд, когда он со станции отправляется.

Артиллерист с минуту стоит посреди горницы, сложив руки на груди, потом направляется прямо к невесте; щелкнув каблуками, кланяется ей. И смотрит на нее неподвижным взглядом.

Та в отчаянии оглядывается на жениха, на Ямбора, на сидящую поодаль мать… потом в глаза ряженому смотрит. Нет спасения. Встает, фату назад отбрасывает, руки кладет на плечи артиллеристу.

До того это неожиданно и невероятно, что у всех слова замирают на губах, смех застывает в горле. Приглашать невесту на танец до того, как ее причесали, до невестиного танца, — такого, наверное, не случалось еще в деревне. Это уже кощунство.

— Э! Стой! — кидается было за невестой Лайош Ямбор.

Да артиллерист поворачивает невесту вокруг себя — и Ямбор, промахнувшись, валится, будто штукатурка со стены, прямо на колени какой-то бабе. Опять стоит громовой хохот, и артиллерист на минуту-другую выпадает из общего внимания. Остальные ряженые отплясывают чардаш, с коленцами, с прихлопом; сквозь гам, сквозь топот говорит артиллеристу Марика:

— Йошка… что ты делаешь со мной, Йошка?

— Что? Пока еще ничего. Еще только собираюсь… — и ведет Марику поближе к музыкантам.

— Уходи, оставь меня в покое… ты сам хотел этого… Добился своего, так хоть теперь меня не терзай…

— Я хотел? Эх, чего я хотел… — и прижимает Марику, чужую невесту, к своей груди.

— Йошка, пусти, ради бога, увидят же…