Пианино в акациях

В такие моменты ты стоишь, думаешь о своём, но и одновременно живёшь этим единственным моментом в своей жизни. Когда прозвучала последняя клавиша, я пробормотала что-то типа «как же мне это знакомо…». Мальчик это услышал и бесшумно вышел на балкон. Посмотрел на меня, будто пытаясь пробить внешние слои тоскливой души, но, видимо, у него это не получилось, поэтому он просто облокотился на стенки балкона и смотрел вдаль. Я вышла к нему, сделала то же самое, но ничего ему не сказала.

Вдруг мне захотелось ему рассказать, что мне всегда нравилась эмоциональность и многогранность пианино. Оно как ничто другое могло поменяться вмиг с депрессивного на жизнерадостный тон, с шёпота на крик, с медленной скорости на быструю. Я никогда не умела играть на этом инструменте, поэтому на эту тему не особо спорила, ведь я была не в курсе всех музыкальных прелестей. Но для меня это был бальзам для ушей, который тёк с ушной раковины до самой барабанной перепонки.

Так мы и стояли — друг на друга не смотрели, ничего друг другу не говорили. Мы были похожи на статуи в каком-нибудь городке. Но я была уверена — это самое близкое знакомство, в котором слова не нужны.

3

На следующий день я решила не ложиться спать и подождать моего музыканта. Я не ошиблась — где-то к первому часу ночи я снова услышала ту же мелодию. Я ей наслаждалась очень тонко и чутко, но не так, как в первый раз. На этот раз я уже специально пришла, заранее подготовилась к тому, чтобы услышать музыку с нажатия клавиш, и навострила ушки, поэтому во второй раз эта композиция не на столь же мне так зацепила и заинтересовала, как в первый. Всё-таки первый раз часто бывает самым лучшим, неожиданным… Ты не знаешь, как это, что это, поэтому делаешь так, насколько знаешь и можешь. А уже со второго раза идёт чисто какое-то умиротворение узнанного, но для таких людей, как я, наскучивает это.

В воздухе от нот витала грусть и печаль, я бы, даже, добавила беспросветность. Некая романтика охватывала лёгкость нажатия клавиш, и быть может, поэтому лёгкость со временем тяжелела.

В музыке я нашла что-то знакомое, до жути родное, но я никак не могла понять, что же именно. Когда руки прекратили игру, я похлопала — с остановками, неизвестной иронией, непринуждённо, отчасти с ухмылистым умилением…

— Благодарю.

Свободный голос наконец вырвался из его уст. Без запинки, смущения, с высокой ненасыщенной ноткой стеснения. Чистый, но тяжёлый, как и вселенская грусть его рук. Его голос словно сам был частью этого музыкального произведения.

— Что ты играл? — наконец — то спросила я.

— Ты разве не знаешь?

— Если бы я знала, то не спросила, — улыбнулась я.

— Это «Лунная соната» Бетховена.

— Почему ты играл именно её?

— Я сравниваю её с собой.

Я не ошиблась в его скорбной тоске — даже его голос где-то местами дрожал. И нет, не потому, что сейчас расплачется — эта дрожь отнюдь не плаксивая и сопливая, скорее вынужденная, без веры, но с мечтой.

— Когда ты играл это, о чём ты думал?

— О тебе. Я слышал твоё дыхание. Ты не заметила, как сегодня я её играл чуть более печально и насыщенно?

— Нет…

— Лжёшь. Заметила, но не обратила внимания. Так и в любви.

Как океан — глубокий, таинственный, просторный, но не пустой… Грустный и мечтательный, но если его проткнуть лучом света…

— Выйди, — сказала я ему, — но сначала покажи свои руки.

Я услышала его шаги — уверенные, но немного неуклюжие. Если бы мы жили всей большой и «дружной» семьёй, то я из нескольких человек узнала бы его походку в темноте, и поступь, будь я в другой комнате.

Парень вытянул свои руки — у него большая ладонь, примерно в полтора раза больше, чем моя, и очень длинные пальцы. Кожа слегка загорелая с лета, а ногти как у всех мальчишек — отстриженные немного неровно, чутка грязные в уголках, а вокруг местами мелкие заусенцы.

— А теперь выйди сам.

Перешагнув за порог, он тряхнул чёлкой, одну прядь заправил за ухо — у него пышные волосы, большие незаметные волны, и как у многих парней — подстрижен затылок. Но в его случае к тому же и правый висок, который немного отрос. Вместе с чёлкой на глаза попадается его нос — кончик его немного похож на пятачок, что очень меня умилило. У мальчика имелись среднего размера крылья носа и горбинка, а весь носик покрыт небольшим количеством веснушек.

Он аккуратно повернулся ко мне — всё те же красивые и, когда я уже сумела разглядеть, серые глаза под длинными, но не густыми, ресницами. Брови у него были чёрные, как уголь, но с редкими и где-то бесцветными волосками.

И да, я только сейчас заметила, что он выше меня примерно на голову.

Он был одет в футболку тёмно — малинового цвета, растянутую со временем. Левый рукав был чуть порван, будто по нему провели ножом.

Всё это я видела краем глаза, потому что в основном мой взгляд упал на его руки. Обычно люди смотрят в глаза — от красоты или от познания души… Не имею понятия. Чаще всего смотрят на лицо, потому что… Да потому что глупые. Разве это важно?