Пианист. Осенняя песнь (СИ)

— Зависит от настроения. Исполнительское искусство — это такая вещь… напоминает мне линию горизонта. Бесконечная попытка приблизиться к гению — Баху, Моцарту, Бетховену… Рахманинову… Но недостижимая. И это всегда созидание. В идеале надо проживать определенный образ, мелодию, музыкальную мысль здесь и сейчас, я думаю, это касается и инструменталистов, и дирижеров, и танцовщиков, вокалистов — всех, кто по роду деятельности выходит перед публикой на подмостки. Здесь и кроется опасность. Я живой человек, у меня есть свое текущее настроение, может быть, хорошее, например день рождения, а надо играть что-то трагическое, ну… я не знаю… Третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром, на мой взгляд, самый трагический из всех существующих в мире, я не преувеличиваю, он реально страшен, если углубиться в осознание этой музыки. И вот я должен найти в себе трагизм Рахманинова, вытащить его на свет, сделать своим. Не уверен, что это полезно для психики, но музыка других вариантов не предлагает. У меня интересный был случай, как раз с третьим концертом, я должен был играть на открытии фестиваля Рахманинова, а в тот день у нас дочь родилась. Пришлось радость срочно переплавлять в трагедию. Но бывает, что совпадает программа и настроение, тогда случаются счастливые вдохновенные моменты. Я бы сказал — божественные.

— А сегодня какой будет концерт, обычный или божественный?

— А вот не скажу, — рассмеялся Вадим, — это наша внутренняя кухня, зрительный зал всегда рассчитывает на божественное вдохновение.

— Третий концерт Рахманинова — это любимое? Та музыка, которую вы бы играли каждый день?

— Я бы играл, но недолго, это слишком сильные эмоции, нельзя все время смотреть на солнце — ослепнешь.

— А в случае с третьим концертом?

— Сойдешь с ума, душа разорвется.

— Значит, нет безраздельного предпочтения?

— А можно я спрошу? — Вадима изумляла репортерская въедливость. Сталкиваясь с ней, он часто гадал: профессия ли накладывает отпечаток или люди определенного склада идут в журналисты.

— Конечно, спрашивайте, — опешил от такого поворота парень.

— Сколько вам лет?

— Двадцать один, — еще больше смутился тот.

— Еще лет десять вы будете искать безраздельное предпочтение и доказывать свою правоту, потом начнет приходить понимание, что… предпочтение — это не константа. В мире много такого, о чем мы даже не догадываемся, не успеваем узнать. Может быть, существует музыка, которую я не слышал, и она лучше всего, что я когда-либо слышал, но я не встречусь с ней. А бывает, случайно встречаешься и понимаешь: все, что было ценным "до", на самом деле — несущественно. — Вадим подумал о Миле, и такое несбыточное желание увидеть её сейчас, сказать это ей, а не журналистам охватило его! Но Людмилы рядом не было…

Лиманский взглянул на рояль, встал от столика, за которым они сидели, перебирая диски, подошел к инструменту.

— И все же я отвечу на ваш вопрос о безраздельном предпочтении, только не словами… — Вадим коснулся клавиш, прикрыл глаза, прислушиваясь к внутренней музыке, и заиграл седьмой вальс Шопена. Для нее…

Съемочная группа замерла, они дышать боялись, чтобы не спугнуть момент наивысшего откровения. В гостинную вошла ведущая концерта, но не посмела прерывать. Когда истаял последний пассаж вальса, она зааплодировала вместе со всеми и только после этого сказала:

— Вадим Викторович, третий звонок дали.

— Да-да, конечно, я иду. Вот видите, — обратился он к журналистам, — только доберешься до сути, а жизнь тебе говорит: "Третий звонок дали, пора…"

— Ну что вы, Вадим Викторович! — испугалась ведущая.

— Да я не в том смысле, поиграем еще… Не испортили мы вам съемку?

— Нет! Прекрасно получилось, спасибо!

— Идите в зал, послушайте, так вы узнаете обо мне гораздо больше, — посоветовал Лиманский.

— Обязательно! — И репортер с энтузиазмом произнес на камеру заключительные слова: — Сегодня в филармонической зеленой гостинной с нами был лауреат международных конкурсов, заслуженный артист России — Вадим Лиманский.

— Снято! — заключил оператор, и все снова дружно захлопали.

***

Лиманский не любил питерский Большой зал филармонии с его красно-белым великолепием, колоннами, люстрами, несуразным плоским зрительным залом, неуютной сценой. В Москве Вадим играл охотнее, в Петербурге мог заволноваться до обморока, причем начиналось это с утра, если не накануне, и постепенно нарастало, доходя до критической точки дрожания рук. Такое волнение могло все испортить, помешать играть свободно, не дать выразить в музыке то божественное, о чем он только что говорил с юношей-максималистом. Где уж тут божественное, ноты бы верные сыграть…

Но сегодняшний бестолковый, начиная с утреннего явления Тони, день не дал Вадиму времени и на волнение. Лиманский все пытался собраться, настроиться — и не мог. Мешало всё и все! И домашние, и журналисты, а сейчас ведущая со своим вступительным словом, чушь какую-то мелет — про Шумана и музыкальную школу.