Я показал ему птицу, он равнодушно хмыкнул и сделал музыку погромче:
– Игрушка, что ли? Очередная голубизна. Что там эти глиномесы опять придумали? Штаны в полоску снова в моде, прикинь.
Мне захотелось его ударить, но нет, но ладно, я ничего не делал, не сделал и не сделаю никогда.
Взяли меня с полярной совой. Даже не редкой. Так, фарфоровая пустышка.
В ментовке сидел сержант, играл с телефоном в танки. Механический голос гудел: «Рикошет. Пробитие. Попал». Раздался взрыв, сержант сказал тихонько «сука», порылся в ящике, достал пакет с моей совой и брезгливо бросил на стол.
– Не знал, что птицы запрещены.
– Птицы нет, а героин да. Хочешь, у тебя найдут?
– Понял. Сколько с меня?
– Дома, наверно, целая коробка? Пять… Семь тысяч долларов.
– У меня нет.
– Семь лет.
Я постарался максимально искренне вздохнуть.
– Правда нет.
– Сколько есть?
– Долларов четыреста. И надо снять с банкомата.
– Давай, у нас тут сберовский стоит.
Но было пусто, я всё просрал. Оставался последний звонок, и в телефоне было тоже пусто – надо было найти, кому я ничего не должен и кто ничего не должен мне, но таких не было, а Тома – Тома – Тома, спорящая с солнцем, – ну да, наверно, но нет, но ладно, и я просто позвонил бывшей.
За порогом ментовки рассказывал ей, как меня тревожит утрата колыбельных. Это ненормально, людям некому спеть, и приходится выдумывать всякую хрень, чтоб себя убаюкать.
Солнце взошло, и стало ясно: я безумен. Надо просто сказать «спасибо» и «как ты».
– Спасибо.
– Пожалуйста. Ты фантастический дурак.
– Ну, как ты? Как твой?
– Нормально. Нормальный.
– Счастлива?
– Нет, просто глупая.
– Беременна?
– Нет, просто жирная.
– Если ты вдруг родишь, а потом и твои родят, если это всё продолжится, а ты станешь бабушкой, то пой колыбельную, как мне бабушка пела, ну помнишь, ту:
тра-ля-ля ля-ля ля-ля
птицы выпили глаза
Бывшая хмыкнула. Люди больше не смеются.
– Глаза на месте. Нo усталые.
И потрепала по щеке.
Мялка, свалка и пуговица
На лице у девчонки сверхмодный узор из фальшивой крови: типа мозг взорвался, из ушей потёк. Мальчик обычен. Девчонке скучно.
– В мялк бдём.
– Да мал деньк.
– Бдём, ну бдём.
Время действия – завтра. Но не светлое завтра, а так себе завтречко. В этом рассказе люди говорят по-дурацки, потому что так и говорят в будущем. Берегут слова, чтобы лишнего в рот не налетело.
– А чомнут?
– «Нана Ня и ночь любви».
– А чотм?
– Дакбычно.
Мялка – это соматосенсорное кабаре. На сцене тётка, в башке у тётки штука. Тётку бьют – всем больно. Гладят – всем гладко. Жгут – все чувствуют, как с костей сползает мясо.
– Нуок. Нубдём. Чоттак мялклюшь?
– А я б сма мялс. Я тлант. Буду Лана Ля! Ок?
– Йе.
Мялка – от слова «мять». «Кристина Ку мнёт себя» – самое первое шоу самой первой дивы. Так и повелось: мялка. И шоу, и место, и женщина, тело своё превратившая в телебашню. Всё – мялка.
Ну а эта конкретная мялка мала, тускла и прокурена. На входе ребёнок с алыми от наркоты глазами раздаёт пробки – съёмные модули приёма. Скользко и противно они крепятся к основанию черепа. Зрители как могут прячут дыру в затылке: кто гривой, кто шарфиком.
Свет гаснет, луч ползёт по сцене, там – прозрачная ванна. Это типа море. Внутри Нана Ня – голая, старая, глупая баба. По сюжету она красавица. Но на сюжет плевать. Нана Ня сложно цокает языком – это логин, – и штука в её голове начинает стрим. Зал чувствует воду, окутавшую чужое тело, и пластик, упёршийся в чужой зад. Стрим – полчаса. Ассистенты будут баловать Нану Ня так и эдак. Зрители платят за чужие переживания и намерены напереживаться. Плещется море. Мялка мнётся. Всем хорошо.
Место действия – город, какой хотите. Вечная вьюга среди небоскрёбов. Или: куча мусора на берегу гнилой реки. Или: стены кремля в рекламе сосисок. Вам декорацию выбирать. Все города одинаковы, впрочем. Родился – не заметили, пропал – забыли.
То ли дело мялка. Она мечта. Она – навечно.
Кастинг: суёшь голову в бак с огоньками, а потом тебе говорят, годишься ли. Мужчины не мнутся, что-то не то в мозгу. Но у каждой стотысячной женщины мозг подходящий. Такую тестируют. Не дура ли будущая дива, не фригидна ли, хорошо ли понимает команды.