Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

Есть и еще кое-что на этой картине – еще кое-что, стирающее границу. Это женщина. Она стоит позади Силена, рядом с черным сатиром. Кажется, на ней темная тога или вроде того. Кожа сияющая и яркая. Волосы собраны и затянуты на макушке, открывая лицо целиком. Она смотрит прямо на нас. Прямо из картины устанавливает зрительный контакт.

Что за выражение у нее на лице? Как бы его описать? Она улыбается, но это сдержанная улыбка. Вид у нее заговорщицкий. Этим она напоминает сатира с картины в музее Майера ван ден Берга. Она не просто смотрит на нас; она обращается к чему-то внутри нас. Вот что она делает. Она нас знает. Глядя на нас с полотна, она знает, что мы прямо вот тут, и устанавливает с нами прямой зрительный контакт. И она улыбается – примерно так улыбаются кому-то, кто участвует в розыгрыше, или чтобы уверить, что адресат в нем участвует. Она улыбается нам, потому что она – с нами, а мы – с ней.

Она, должно быть, нимфа. Она – нимфа. В подобной сцене миловидная дева может быть только нимфой. Это нимфа, и она глядит на нас с картины, улыбаясь с пониманием и заговорщицки. Будучи нимфой, она могла бы относиться к особенному роду нимф, связанному с деревьями, то есть дриадам. Она могла бы даже быть одной из гамадриад – древесных нимф, особенно тесно связанных с дубами и тополями, ведь известно, что они бегут в составе дионисовой шайки и представлены в круге Силена.

Как бы то ни было, что может знать о нас гамадриада? Почему она способна проникнуть сквозь границу картины и обратиться к нам напрямую? «Ты – часть всей этой истории», – как бы говорит она. «Да-да, ты – часть. Ты прямо здесь, с нами, в лесу. Ты все это время знал силенову истину. Тебе не нужно рассказывать, в каком Силен состоянии», – улыбается она нам, склонив голову набок. «Иди сюда, – улыбается она, – или мы сами придем к тебе. Это неважно». Улыбаясь, она не разжимает губ и еще изгибает брови. Она хочет, чтобы мы бросили притворяться. Ты знаешь, что тут творится. Она знает, что мы знаем. Она слышит козлиное блеянье и думает, что и мы тоже можем его услышать.

Нимфы всегда были связаны с конкретными местами, конкретными ручьями, журчащими потоками, древесными рощами. Нимфы живут в самых нетронутых уголках природы, где бьет фонтаном новая жизнь, – как юная девушка, которая только примеряется к тому, чтобы стать женщиной. Вокруг такой юной девушки царит нервное напряжение. Она наполнена этим нервным напряжением и проецирует его вовне. Она заставляет всех остальных нервничать, как бы тоже находясь на пороге. Когда уже ее трахнут? Каждый миг, в который ее не трахнули, – целая вечность нервозности. Связывать нимф с идеей сексуальной озабоченности значит упускать заключенную в нимфе ужасную срочность, натуру этого существа в смысле вот-сейчас-уже-трахнут, но пока-не-трахнули.

Вот здесь и таится особенный род желания – желание, которое непереводимо в конкретные мысли. У него нет языка. Может, у него есть в лучшем случае звук. Может, некий оттенок желания нимфы-которую-сейчас-трахнут можно расслышать в козлином блеянии. Может, когда Ницше спрашивал, что значит мыслить Бога как козла, он об этом и думал – думал о том, как козел блеет в лесу, пока ненасытный сатир преследует ту-которую-сейчас-трахнут, рыжеволосую девственную нимфу, в роще деревьев в самой темной чащобе. Он мог бы думать о выражении на лице сатира, и о выражении на лице нимфы, и о звуке блеяния одинокого козла – козла, которого вскоре самого разорвут голыми руками на части остальные существа и полулюди из дионисовой компании. В этом – Бог, думал Ницше, единственный истинный Бог.

Или, может быть, Ницше лишь хотел думать эту мысль, и это свело его с ума, лишило рассудка и заставило чувствовать, что кто-то должен быть наказан, что мир должен быть наказан – и не по какой-то причине, а просто должен. Может, его свело с ума осознание, что мы даже не знаем, чего хотим от рыжеволосой девы, то есть реально не знаем, и она тоже, как мы, не знает, и никогда не узнает на самом деле, чего сама от нас хочет.

В то самое время, когда Силен бредет себе и рвется вперед, готовый пролиться в нижнюю-по-левую-руку часть холста, как он вскидывается от щипка и подначек сатира, который отправляет Силена проникнуть сквозь границу картины, нас зовут внутрь – зовет эта нимфа, стирающая всякую дистанцию, которую мы держали от этой сцены. Можно сказать, в этой сцене она подразумевает нас. Заманивая нас внутрь сцены, она что-то о нас предполагает. Она заговорщицки улыбается нам, как если бы знала, что мы и так уже там, что мы кое-что смыслим в козлиных воплях. Она не боится нас – а вот мы немножко ее боимся.

XIV. Головоломка и неразрешимая загадка Марии Рубенс и ее пера. Желание, что прячется за желанием