Пять четвертинок апельсина

— Что ты там копаешься? — нетерпеливо взорвался Кассис. — Не можешь апельсин на четыре части разделить?

— Могу, — огрызнулась я. — Кожа жесткая.

— Д-дай-к-ка… — Поль потянулся ко мне, и на миг мне показалось, что он успел заметить тот пятый, совсем крошечный кусочек, прежде чем я упрятала его в рукав.

— Готово, — сказала я. — Порезала.

Кусочки получились разные. Я старалась как могла, но все равно одна четвертинка получилась заметно крупней других, а одна совсем маленькая. Я взяла ее. И отметила, что Поль самую крупную протянул Рен.

— Сказал ведь, я порежу, — негодовал Кассис, наблюдая за этой картиной. — Вон какая убогая мне досталась. Ну ты и криворукая, Буаз!

Я молча вонзила зубы в свой апельсин. В конце концов Кассис прекратил ворчать и съел свою долю. Поль все поглядывал на меня как-то странно, но ни слова не сказал.

Мы побросали корки в реку. Мне удалось сохранить кусок корки за щекой, всю остальную я выбросила — все казалось, что Кассис за мной следит; но он немного утихомирился, и у меня отлегло от сердца. Интересно, заподозрил он что-нибудь? Я незаметно вынула изо рта корку и сунула в карман, радостно воссоединив ее с запрятанной туда пятой четвертинкой. Я все же надеялась, что этого окажется достаточно.

Я показала им, как отчистить руки и рот мятой и фенхелем, как прочищать землей под ногтями, чтоб не осталось желтизны от апельсиновой корки, и мы пошли через поля домой, где мать, в одиночестве мурлыча себе под нос, готовила в кухне ужин.

Замочить репчатый лук и лук-шалот в оливковом масле, добавив свежий розмарин, грибы и небольшой лук-порей. Добавить пригоршню сушеных помидоров, базилик и тимьян. Четыре анчоуса разрезать вдоль, положить в кастрюлю. Оставить на пять минут.

— Буаз, принеси-ка анчоусов из бочки. Четыре штуки крупных.

Я спустилась в погреб с миской и деревянными щипцами, чтобы солью не разъело кожу на ладонях. Я вынула рыбу, потом апельсинный мешочек в защитной банке. Положила туда новый кусочек апельсина, выдавив масло с соком, чтоб оживить, на старую кожуру, потом мелко порубила ножом остатки, ссылала в мешочек. Сразу резко запахло. Я снова уложила мешочек в банку, вытерла соль с крышки и опустила банку в карман передника, чтобы не выветривался ценный запах. Наскоро провела ладонями по соленой рыбе, чтобы мать не учуяла.

Добавить чашку белого вина и отварной рассыпчатый картофель. Добавить кулинарных обрезков — остатки бекона, мяса или рыбы — и столовую ложку растительного масла. Тушить на самом слабом огне десять минут, не мешая и не поднимая крышки.

Слышно было, как она напевает на кухне. Голос у нее был не слишком мелодичный, даже несколько скрипучий, он то взвивался, то стихал:

— Добавить сырого, незамоченного пшена… у-ум у-ум-м… и убавить огонь. Держать под крышкой… у-ум у-ум-м… десять минут, не помешивая… у-ум… пока не пустит сок. Слить в неглубокую посуду… у-ум у-ум у-ум-м… смазать маслом и запечь, чтоб хрустело.

Поглядывая, что происходит на кухне, я в последний раз поместила апельсинный мешочек под теплые трубы.

И стала ждать.

Некоторое время мне казалось, что не получилось. Мать по-прежнему возилась на кухне, прерывисто и бессвязно мурлыча себе что-то под нос. Помимо pave нас ждал еще и темный от обилия ягод пирог и в плошках зеленый салат с помидорами. Прямо-таки праздничный ужин, хотя праздновать было явно нечего. У матери случались такие закидоны; когда в настроении — пиршество, в ее черные дни мы ели холодные блинчики, умащивая остатками rillettes. Сегодня она была будто не в себе, волосы выбились прядями из обычно туго стянутого пучка, щеки блестят, лицо раскраснелось от печного жара. Что-то лихорадочное было в ней, и в том, как она говорила, и в том, как порывисто прижала к себе Рен, едва та вошла, — такое, как и единичные случаи рукоприкладства, случалось с ней крайне редко, — сам тон ее речи, этот нервный трепет пальцев, когда она мыла посуду, когда резала овощи.

Нет таблеток.

Складка между глаз, складки вокруг рта, натянутая, вымученная улыбка. Когда я подавала ей анчоусы, она взглянула на меня с неожиданно ласковой улыбкой, которая, возможно, месяц назад и смягчила бы мое сердце.

— Буаз!

Мне представился Томас, сидящий на берегу реки. И то, как я увидала посреди реки что-то чудовищное, мелькнувшее роскошным маслянистым боком над поверхностью воды. Хочу, чтоб… хочу, чтоб… твердила я про себя, чтоб он сидел сегодня вечером в «La Mauvaise Réputation» и чтоб его китель был небрежно перекинут через спинку стула. Внезапно я представила себе, что я сказочно красивая кинозвезда, что на мне шелковое со струящимся шлейфом платье и что все на меня смотрят. Хочу, чтоб, чтоб… Ах, если б у меня сейчас в руках была удочка…

Мать смотрела на меня с выражением странного, даже какого-то волнующего сострадания.

— Буаз? — повторила она. — Ты здорова? Уж не больна ли ты?