Пять четвертинок апельсина

– Ну а теперь давайте праздновать!

Вот это уже было похоже на дело. По толпе пролетел шепот одобрения и нетерпения. Оценив обстановку, отец Фроман проблеял:

– Я лишь прошу вас проявлять во всем умеренность и помнить, что без Господа не было бы у вас ни урожая, ни веселого праздника.

– Да ладно вам, преподобный отец, закругляйтесь! – раздался со стороны церкви чей-то грубоватый веселый голос.

Отец Фроман был явно оскорблен в своих лучших чувствах, однако ему пришлось смириться.

– Все в свое время, сын мой, – не преминул он напомнить наглецу. – Итак, именем Господа нашего я открываю праздник урожая и предлагаю для начала выбрать Королеву. Ею должна стать юная девушка от тринадцати до семнадцати лет. Она-то и будет править нашим празднеством, увенчанная короной из ячменных колосьев.

Его голос тут же заглушили десятки выкриков; люди называли самые разные имена, порой совершенно неподходящие. Рафаэль, например, заорал: «Аньес Пети!», и Аньес, которой вот-вот должно было стукнуть тридцать пять, вся вспыхнула от радостного удивления и на мгновение стала почти хорошенькой.

– Мюриель Дюпре!

– Колетт Годен!

Получив столь неожиданный комплимент, жены с визгом, притворно возмущаясь, кидались мужьям на шею.

– Мишель Пети! – крикнула мать Мишель исключительно из упрямства, хоть и понимала, что ее очкастую дочь никто не выберет.

– Жоржетт Леметр! – Это Анри предложил в королевы свою девяностолетнюю бабушку и сам же первым заржал, страшно довольный собственной шуткой.

Несколько молодых людей предложили Жаннетт Креспен, и та, страшно покраснев, стыдливо закрыла лицо руками. И вдруг Поль, который все это время молча стоял рядом со мной, шагнул вперед и громко, без малейшего заикания произнес:

– Рен-Клод Дартижан!

Голос у него был звучным и каким-то удивительно взрослым. Это был голос молодого мужчины, совершенно не похожий на его обычное, медленное и неуверенное бормотание.

– Рен-Клод Дартижан! – снова провозгласил он.

Люди стали оборачиваться, с любопытством на него поглядывая и перешептываясь.

– Рен-Клод Дартижан! – в третий раз крикнул Поль.

Решительно пройдя через всю площадь прямо к остолбеневшей от изумления Ренетт, он протянул ей ожерелье из диких яблочек. А потом уже гораздо тише, но по-прежнему ничуточки не заикаясь, сказал:

– Вот, это тебе.

И он сам надел ожерелье ей на шею. Маленькие красно-желтые яблочки так и сверкали в красноватых лучах октябрьского солнца.

– Рен-Клод Дартижан! – напоследок громко повторил Поль.

Взяв Рен за руку, он помог ей подняться по ступенькам к соломенному трону. Отец Фроман молчал; на его лице блуждала смущенная улыбка; он позволил Полю возложить ячменную корону на головку Ренетт и только после этого тихо промолвил:

– Ну что ж, прекрасно. Просто прекрасно. – И чуть громче прибавил: – Итак, объявляю Королевой нынешнего урожая Рен-Клод Дартижан!

Возможно, дело было во всеобщем нетерпении, ведь люди только и мечтали поскорее опустошить те кувшины с сидром и вином, что стояли на бортиках фонтана. А может, всех просто потрясло, что бедняга Поль Уриа впервые в жизни заговорил совершенно ясно, ничуть не заикаясь. Или, может, уж больно хороша была наша Рен-Клод, восседавшая на соломенном троне: губки как вишни, в волосах золотистым нимбом играет солнечный свет. Во всяком случае, многие даже в ладоши захлопали. А кое-кто принялся выкрикивать ее имя – чаще всего, правда, мужчины, среди них были и Рафаэль, и Жюльен Ланисан, свидетели случившегося тем вечером в «La Mauvaise Réputation». Зато среди женщин были те, которые и не думали аплодировать. Но и не очень много. Например, мать Мишель или такие злобные сплетницы, как Марта Годен и Изабель Рамонден; в итоге они оказались в меньшинстве, и кое-кто, смутившись, поспешил присоединиться к большинству. В общем, почти все хлопали в ладоши, когда Рен бросала ученикам воскресной школы цветы и фрукты из корзинки. Воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось на Рен, я стала потихоньку выбираться из толпы, но мельком взглянула на нашу мать да так и замерла, до глубины души потрясенная той неожиданной переменой, которая произошла с ее лицом, с нею самой: щеки зарумянились, глаза сияли почти так же ярко, как на той старой свадебной фотографии, платок сполз на плечи, обнажив темноволосую голову. Она чуть ли не бегом устремилась к Ренетт. По-моему, я была единственной, кто заметил, как сильно она преобразилась. Все остальные смотрели только на мою сестру. Даже Поль, по-прежнему стоя возле фонтана, смотрел только на нее; на его лицо опять вернулось прежнее глуповатое выражение, словно никуда и не исчезало. Сердце вдруг екнуло у меня в груди, и нежданные слезы так резко обожгли глаза, что я решила, будто туда попало какое-то насекомое – может, даже оса.