К чему дальнозоркий оказывается совершенно неспособным — это к обожествлению фараона. Как он может поклоняться смертному человеку? А что будет, когда повелитель умрёт? Я останусь без божества? То, что остаётся лежать под пирамидой или в мавзолее, не может утолить мою жажду бессмертия. Дальнозоркому приходится насиловать себя, идя в первомайской демонстрации с портретом Сталина, восклицая «хайль Гитлер!», расклеивая дацзы-бао. Но только очень хорошие актёры могут убедительно сыграть эту роль. Остальные рано или поздно выдадут себя нехваткой энтузиазма.
Дальнозорким, погибавшим в сталинском терроре, казалось совершенно диким, что их объявляли «врагами народа», «шпионами», «изменниками родины». Но на глубинном экзистенциональном уровне эти ярлыки имели свой смысл. Если счастье народа заключается в единстве «здесь и сейчас», всякий, кто пытается жить «везде и всегда», изменяет своим современникам. Своим выпаданием из сплочённых рядов он ставит под сомнение истинность и неотменимость догматов, скрепляющих марширующие колонны. Разве такое можно простить?
Большевик Маяковский грозно вопрошал: «Кто там шагает правой?! Левой, левой, левой!». «Правые уклонисты» были объявлены достойными расправы и в СССР, и в Китае. Правда, вскоре за ними последовали и «левые». Любые уклонисты достойны расстрела — вот чему учила эпоха.
Всё вышесказанное отнюдь не следует истолковывать как простую схему: дескать близорукие Каины набросились на невинных дальнозорких Авелей. Человек, находящийся на любой ступени шкалы врождённого неравенства, на любом — верхнем или нижнем — участке кривой Гауса, может поддаться «греху, лежащему у сердца» и сделаться Каином. Но импульс к такому душевному перевороту будет реже возникать среди одарённых. Поэтому они часто не понимают, с какой силой и искренностью он пульсирует в душе обделённых. Ощущая вражду близоруких, дальнозоркие спешат интерпретировать её как результат невежества, науськивания, искусственного подогревания.
А кто может заниматься таким злостным нагнетанием вражды? Ну, конечно, властолюбцы, прорвавшиеся к трону или только рвущиеся к нему. Это для них важно сбить народ с правильного понимания того, кто его враги и кто друзья. Допустить, что народ — этот новый идол благонамеренного рационалиста — может ощущать его, дальнозоркого умника, опасным разрушителем счастья покоя, счастья уверенности, счастья невиноватости одарённый просто не в силах. Он будет упрямо повторять свои любимые лозунги: «Больше свободы! Услышьте голос народа! Все мнения имеют право быть оглашёнными!».
И 20-ый век показал, как быстро свобода оглашения мнений может превратиться во всеобщую оглашённость. Авель снова не понимал, почему ему нужно остерегаться Каина, Иаков — за что его ненавидит Исав, Иосиф с доверием шёл к братьям, замышлявшим его убийство.
Летопись девятая. ИЗБАВЛЯЮТСЯ ОТ ДАЛЬНОЗОРКИХ
Обводя взглядом горизонт, мы порой замечаем облако дыма. Иногда в нём мелькают языки огня. «Ага — там пожар», говорим мы себе. Потом из новостей или рассказов очевидцев узнаём, что именно горело. Деревья и кустарники — лесной пожар. Или жилые дома, набитые всяким горючим барахлом. Трава в пересохшей степи. Торфянники в пересохших болотах. Гора мусора. Нефтяная скважина.
Обводя взглядом летописи истории, натыкаемся там и тут на горы окровавленных трупов. Понимаем — здесь пылал очередной пожар вражды. Чаще всего — межплеменной. Или религиозной. Бунты бедных против богатых или безвластных против власть имущих — десятки и сотни. И в каждом полыхает понятная нам, объяснимая вражда.
Но летописи двадцатого века ставят нас лицом к лицу с мучительной загадкой. Волны массового террора, прокатившиеся по коммунистическим странам, не имеют понятного объяснения. Что разделяло расстрелянных и расстреливавших? Почему толпы на стадионах и площадях требовали убивать ещё и ещё? Почему граница вражды была такой размытой, что палачи очень часто вдруг становились жертвами?
Надеюсь, что читатель этой книги уже готов услышать ответ, который собирается предложить её автор: