Читаем Пять фараонов двадцатого века полностью

К чему дальнозоркий оказывается совершенно неспособным — это к обожествлению фараона. Как он может поклоняться смертному человеку? А что будет, когда повелитель умрёт? Я останусь без божества? То, что остаётся лежать под пирамидой или в мавзолее, не может утолить мою жажду бессмертия. Дальнозоркому приходится насиловать себя, идя в первомайской демонстрации с портретом Сталина, восклицая «хайль Гитлер!», расклеивая дацзы-бао. Но только очень хорошие актёры могут убедительно сыграть эту роль. Остальные рано или поздно выдадут себя нехваткой энтузиазма.

Дальнозорким, погибавшим в сталинском терроре, казалось совершенно диким, что их объявляли «врагами народа», «шпионами», «изменниками родины». Но на глубинном экзистенциональном уровне эти ярлыки имели свой смысл. Если счастье народа заключается в единстве «здесь и сейчас», всякий, кто пытается жить «везде и всегда», изменяет своим современникам. Своим выпаданием из сплочённых рядов он ставит под сомнение истинность и неотменимость догматов, скрепляющих марширующие колонны. Разве такое можно простить?

Большевик Маяковский грозно вопрошал: «Кто там шагает правой?! Левой, левой, левой!». «Правые уклонисты» были объявлены достойными расправы и в СССР, и в Китае. Правда, вскоре за ними последовали и «левые». Любые уклонисты достойны расстрела — вот чему учила эпоха.

Всё вышесказанное отнюдь не следует истолковывать как простую схему: дескать близорукие Каины набросились на невинных дальнозорких Авелей. Человек, находящийся на любой ступени шкалы врождённого неравенства, на любом — верхнем или нижнем — участке кривой Гауса, может поддаться «греху, лежащему у сердца» и сделаться Каином. Но импульс к такому душевному перевороту будет реже возникать среди одарённых. Поэтому они часто не понимают, с какой силой и искренностью он пульсирует в душе обделённых. Ощущая вражду близоруких, дальнозоркие спешат интерпретировать её как результат невежества, науськивания, искусственного подогревания.

А кто может заниматься таким злостным нагнетанием вражды? Ну, конечно, властолюбцы, прорвавшиеся к трону или только рвущиеся к нему. Это для них важно сбить народ с правильного понимания того, кто его враги и кто друзья. Допустить, что народ — этот новый идол благонамеренного рационалиста — может ощущать его, дальнозоркого умника, опасным разрушителем счастья покоя, счастья уверенности, счастья невиноватости одарённый просто не в силах. Он будет упрямо повторять свои любимые лозунги: «Больше свободы! Услышьте голос народа! Все мнения имеют право быть оглашёнными!».

И 20-ый век показал, как быстро свобода оглашения мнений может превратиться во всеобщую оглашённость. Авель снова не понимал, почему ему нужно остерегаться Каина, Иаков — за что его ненавидит Исав, Иосиф с доверием шёл к братьям, замышлявшим его убийство.

Летопись девятая. ИЗБАВЛЯЮТСЯ ОТ ДАЛЬНОЗОРКИХ

«Канта — на Соловки!»

Обводя взглядом горизонт, мы порой замечаем облако дыма. Иногда в нём мелькают языки огня. «Ага — там пожар», говорим мы себе. Потом из новостей или рассказов очевидцев узнаём, что именно горело. Деревья и кустарники — лесной пожар. Или жилые дома, набитые всяким горючим барахлом. Трава в пересохшей степи. Торфянники в пересохших болотах. Гора мусора. Нефтяная скважина.

Обводя взглядом летописи истории, натыкаемся там и тут на горы окровавленных трупов. Понимаем — здесь пылал очередной пожар вражды. Чаще всего — межплеменной. Или религиозной. Бунты бедных против богатых или безвластных против власть имущих — десятки и сотни. И в каждом полыхает понятная нам, объяснимая вражда.

Но летописи двадцатого века ставят нас лицом к лицу с мучительной загадкой. Волны массового террора, прокатившиеся по коммунистическим странам, не имеют понятного объяснения. Что разделяло расстрелянных и расстреливавших? Почему толпы на стадионах и площадях требовали убивать ещё и ещё? Почему граница вражды была такой размытой, что палачи очень часто вдруг становились жертвами?

Надеюсь, что читатель этой книги уже готов услышать ответ, который собирается предложить её автор:

Горючим веществом пожаров, прокатившихся по коммунистическим странам, был Каинов грех, вражда обделённого к одарённому.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Адмирал Советского Союза
Адмирал Советского Союза

Николай Герасимович Кузнецов – адмирал Флота Советского Союза, один из тех, кому мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. В 1939 г., по личному указанию Сталина, 34-летний Кузнецов был назначен народным комиссаром ВМФ СССР. Во время войны он входил в Ставку Верховного Главнокомандования, оперативно и энергично руководил флотом. За свои выдающиеся заслуги Н.Г. Кузнецов получил высшее воинское звание на флоте и стал Героем Советского Союза.В своей книге Н.Г. Кузнецов рассказывает о своем боевом пути начиная от Гражданской войны в Испании до окончательного разгрома гитлеровской Германии и поражения милитаристской Японии. Оборона Ханко, Либавы, Таллина, Одессы, Севастополя, Москвы, Ленинграда, Сталинграда, крупнейшие операции флотов на Севере, Балтике и Черном море – все это есть в книге легендарного советского адмирала. Кроме того, он вспоминает о своих встречах с высшими государственными, партийными и военными руководителями СССР, рассказывает о методах и стиле работы И.В. Сталина, Г.К. Жукова и многих других известных деятелей своего времени.Воспоминания впервые выходят в полном виде, ранее они никогда не издавались под одной обложкой.

Николай Герасимович Кузнецов

Биографии и Мемуары
Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное