Пять или шесть?

Внизу раскинулось по-ночному почерневшее море тайги. Вверху сквозило робким зеленоватым полусветом безоблачное и беззвездное небо белой ночи. Только на юге, у горизонта, блестело несколько маленьких звездочек. Зато впереди, на севере, горела неугасимая заря, словно подчеркивала, что там, дальше, сияет полярный день.

Придерживая Надю на вершине камня, Сережка крепко взял ее за плечо.

— Ой! — вскрикнула Надя. — Смотри!..

Повернувшись к ее лицу, Сережка увидел — первый раз в жизни увидел! — испуганные Надины глаза. «Чего ты боишься? Ты же со мной», — хотел он сказать и созорничать — поцеловать Надю. Ему показалось, что она именно этого и испугалась.

Но Надя показала вперед, на север. Там, совсем уже близко от земли, опускались парашюты. Черные, на фоне зари.

— Кто это? — тихо спросила Надя, приникая ближе к Сережке, хотя в первый миг она не подумала о какой-нибудь опасности.

Парашютисты летели не плавно и медленно, как бывает на спортивных праздниках. Они почти падали. Быстро, торопливо. Скользили вниз, резко наклоненные набок, словно спешили на пожар.

Но никакого пожара в тайге не видно. Воздух чист и прозрачен, как после дождя.

— Шестеро, — сосчитал Сережка.

— Пять, — поправила Надя.

— Шесть, — упрямо повторил Сережка. — Шестой уже приземлился. Это неспроста... — Сережка настороженно задумался, бросился назад к палатке. — Давай будить ребят.

— Зачем? — возразила Надя. — Пусть отдыхают.

Ей, наверное, было очень хорошо вдвоем с Сережкой.

Глава вторая СТАРЫЙ ЧУРСИН

Ранним-ранним утром я опустился на вертолете в шестидесяти с небольшим километрах южнее палатки туристов, в маленьком таежном селении Р*. Я прилетел туда срочно, по чрезвычайному заданию, и готовился пробыть в тех краях долго.

Сезон охоты еще не начинался, только женщины ушли по ягоды, мужчины и дети были дома. Вертолет приземлился на площади, вернее, — на зеленой лужайке. На ней полукругом, повторяя изгиб невидимой речки, что течет позади огородов, стоит десятка полтора крепких бревенчатых домов. Это все Р*. Вокруг вздымается стена вековых деревьев — лесное глушье.

По привычке все, от мала до велика, высыпали встретить свежие газеты, почту. Но, кроме девушки-почтальона, из вертолета, лихо поправляя новую фуражку, выпрыгнул сержант милиции Дмитрий Семенов. Молодой, белобрысый, загорелый — его в этих краях звали просто сержантом Митей. За ним — я.

— Ого! Стало быть, происшествие, — увидав милиционера, сказал лысастый загорелый дядька, когда пилот заглушил мотор. Я догадался, что это именно он, старый коммунист, бывалый охотник Чурсин, которого мне рекомендовали помощником в моем трудном деле.

— Привет, дядя Володя! — увидал его сержант Митя и взмахнул рукою к козырьку, отдавая честь собравшимся.

— Здравия желаем!.. Кого это ты привез? Какое-нибудь новое начальство летает? — Старик Чурсин внимательно осмотрел меня с головы до ног.

Я постарался непринужденно, как старый знакомый, поздороваться со всеми.

— Доброе утро, товарищи!

— Это, дядя Володя, к тебе, по чрезвычайному делу, — тихо сказал сержант старику и представил мне его. — Вот, Алексей Михайлович, тот самый Владимир Иванович Чурсин.

Мы познакомились.

Чурсин повел нас в свой дом, стоявший посредине поселка. Я еле поспевал за ним. Он, как и я, не рослый, но зато длинноногий, сухопарый, легкий в движениях. Не погнутый годами старик! Мы быстро прошли через массивную дверь в глухих воротах, на крытый темный двор, поднялись по ступенькам высокого крыльца в сени, пахнущие смолистыми бревнами.

— Ого! — восторгнулся я. — Как в крепости живете. — Я хотел быть как можно спокойнее, чтобы не разволновать старика.

— Да-а, дом старинный, — ответил Чурсин, сбрасывая свои валенки с галошами. Он и не собирался волноваться.

Выдержанный и заранее призванный мною к тройной выдержке сержант Митя привычно снял сапоги и первым прошел в дом. Я тоже начал стягивать свои, тесные, новые: я полетел в чем был. Но Чурсин остановил меня:

— Ничего, ничего, проходите так. У нас грязно, давно не убирали: ягоды начинаются, девки мои в бегах.

Но в комнате была удивительная чистота — некрашенные полы выскоблены до натурального блеска и устланы белыми домотканными ковриками. Я все-таки снял сапоги.

А сержант Митя за перегородкой у печки уже по-свойски распоряжался чайником — налил ковш воды и жадно пил.

— Там же в сенях — ключевая, — заметил ему Чурсин, усаживаясь за стол и приглашая нас на скамью у стенки, на табуреты.

— Понимаешь, дядя Володя, боюсь простудиться. А мне сейчас никак нельзя болеть. Обстановочка!..

— Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо, — успокоил я его.

Чурсин гладко выбрит, а серые глаза под жиденькими сивыми бровями делают непроницаемо спокойным его лицо, широкоскулое и плоское, почти без морщин. Он вынул из огромной берестяной табакерки на столе сложенную районную газету, оторвал четвертушку, завернул большущую папироску, задымил, предложил закурить и нам.