Пять лет замужества. Условно

– Может, предсмертную записку напишем? Все самоубийцы посмертные записки оставляют. Так, мол, и так, прошу в моей смерти Люсю Подлипкину не винить – это я сам себя по башке тюкнул.

– Не стоит. Это лишнее, – убеждённо заявила Распекаева.

Наконец, когда Николай Васильевич, в результате несказанных усилий двух представительниц слабого пола был взгромождён на временное свое ложе, произошло чудо: он вдруг гортанно и отрывисто хрюкнул и перевернулся лицом к стене.

– Слава Богу, живой! – облегчённо вздохнула Анфиса.

– Ага, ага, ага! Вот именно, Анфис Григорьна! А то я уж не знала, что и делать-то! – вне себя от радости заголосила Люся, и обе они тут же разошлись по своим номерам: завтра их ждал новый день – он не обещал быть лёгким. Ведь именно завтра Анфиса решила нанести визит супругам Коноклячкиным, надеясь в спокойной домашней обстановке разузнать поподробнее о завидном женихе Кокосове – умном, свободном, сказочно богатом сорокалетнем красавце, обаятельном (если верить госпоже Коловратовой) до помутнения рассудка.

«Может, градоначальница наврала, что он вернётся только через пять месяцев, – думала Распекаева, лёжа в кровати. – Да и вообще, откуда она может знать это наверняка? К тому же я могу разнюхать у Коноклячкиных какую-нибудь полезную информацию. Есть же в городе ещё холостяки, кроме обаятельного до помутнения рассудка Кокосова!» – именно такие мысли крутились в сонной голове нашей героини. Потом все они разом куда-то провалились вместе с Анфисиным сознанием, и она оказалась заключённой в крепкие объятия Морфея, одного из сыновей Гипноса. И привиделся ей исключительной реалистичности сон.

Будто бы сидит она на песчаном берегу у моря и смотрит вдаль, на едва уловимые волны, а вокруг ни души – ни людей, ни живности – даже птиц, и тех нет. И странное дело, всё вроде бы наяву происходит, но небо какое-то чудное, какого в жизни не бывает – без солнца, без облаков, желто-лилового цвета, размазанного, неконкретного. Песок матовый, не искрится; бледно-голубое море спокойное – будто не море это вовсе, а огромных размеров озеро. Ни холодно, ни жарко там – лишь лёгкий ветерок играет с её полупрозрачной нежно-коралловой туникой. Именно одета Анфиса была как древняя римлянка – в тунику и сандалии с длинными ремешками, доходящими до колен. Сидит она, пересыпает песок из одной руки в другую, и такое у неё на душе удовлетворение и спокойствие, какого никогда не испытывала она в жизни – вот так бы сидеть всегда, больше ничего и не нужно.

Вдруг вдалеке она увидела человека в светлой тунике и, хотя лица никак невозможно было рассмотреть, её не потревожило его появление. Он подходил всё ближе и ближе, и вот Анфиса уж рассмотрела его: высокий, атлетически сложённый, с тёмной вихрастой головой, смуглый, с выразительными чёрными глазами, какие обычно называют вишнями...

– Юрик! Откуда ты тут? Как тебя в рай-то пропустили? Ты ведь великий грешник!

– А кто тебе сказал, что это рай? Это и не рай вовсе! Это сон. Я, чтоб к тебе в сон попасть, всё на кон поставил. На сей раз даже, прости меня, и штаны проиграл, но мне сказали, что сюда голым никак нельзя – вот и дали тряпку какую-то. Фиска! Спорим, что у меня под этим, – и он хотел было приподнять тунику, – ничегошеньки нет? Давай! На сто долларов!

– Ах, Эразмов, надоел ты мне в жизни со своими спорами, ты хоть тут посиди спокойно, посмотри на море, на небо, подыши воздухом. Ты заметил: воздух здесь какой-то необыкновенный – сладкий, что ли, не пойму.

– Ну вот ещё! Что я, дурак, что ли, сидеть рядом с тобой и воздух нюхать? Я ведь тебя сто лет не видел! Всё хотел спросить, куда ты подевалась? К тебе домой несколько раз приходил – дверь никто не открывает – ни тебя, ни Люськи твоей сумасшедшей! В магазине вас тоже нет: вместо нижнего женского белья почему-то шапками торгуют. Куда это вы подевались? Если так будет продолжаться, мне придётся к твоей тётке на квартиру сходить. Там-то мне точно скажут, куда вы смылись. Пока недосуг всё, но отыграюсь, имей в виду, навещу эту буржуйскую квартиру с двумя туалетами!

– Ни в коем случае этого не делай, Юрик! Слышишь? – Анфисин голос стал вдруг похож на сладкоголосое пение сирены. – Это гибель для тебя. Не пойдёшь? Отвечай, любовь моя?