ПЯТЬ НОЧЕЙ (СИ)

Кира толкнула меня в плечо, давая понять, что не отстанет.

– Да разное рассказывают, – начал я, не зная продолжения. – Ласковое мычание коров.

Я думал, она засмеётся, а она нахмурилась, печально вздохнула.

– Ладно, ладно, – сдался я, – попробую.

Я изо всех сил напряг голову и чуть сам не замычал. Да что ж такое?

– Знаешь, Кира, – я взял паузу и прогнал пасущуюся в башке корову, – говорят, что Русский мир лучше всего понять, слушая песню «С чего начинается Родина». И в ней важны не только слова, но и с какой душой поёт Марк Бернес.

– Конечно, – расплылся в улыбке Макар, – только еврейская душа может понять Русский мир.

– А что ты против евреев имеешь? – ощетинилась Кира.

– Ничего, – отмахнулся Макар, – я их и не отличаю. Надо у Оксаны спросить, кто она, а то любит у стены поплакать.

Кира хихикнула и придвинулась ко мне.

– И? Мне интересно.

Разве может мужчина при таких словах обаявшей его девушки сморозить какую-нибудь глупость? Конечно. Только этим и занимается.

– Могу стиро-хварение рас-кразать, – кривляясь ответил я.

Кира отвернулась, и я остался один.

– Постой, постой, – уже без ёрничества позвал я, – что ты так сразу. Дай хоть подумать.

Она сделала уступчивые пол-оборота, запрокинула голову, навострила уши и замерла в притихшей соломе. Надо что-то придумать, что-то сказать, но сумбур уже затопил голову, проглатывая еле живые мысли. Я смотрел на неё несоображающим взглядом, моргал, потел от натуги, но не мог подобрать ни слова. Не удержавшись в неподвижности, Кира развернулась, сложила у груди кулачки, давая понять кротостью вида, что готова выслушать самую банальную энциклопедию. И я, переведя дух, заговорил.

– Это должно быть больше похоже на чувство. Как будто ты – зодчий, живший много веков назад. Выстроил и расписал храм. Освятил, призывая Господне благословение. Идешь босой по дощатому полу, ощущая сердцем каждый отутюженный сучок. Проводишь ладонью по свежему лаку святых образов, прислушиваясь к их благодатному таинству. Чувствуешь, внемлешь. И что-то радует тебя, а от чего-то щемит в груди, потому что ты, зодчий, вложил в своё творение душу. И приходили другие зодчие. Открывали новые земли, покоряли космос, засеивали бескрайние поля, возводили могучие днепрогэсы и вырывающие из тесноты бараков хрущёвки. Всё, что даровано, выстроено, выстрадано. Защищалось от набегов, восстанавливалось после ненастий. Всё, что ты ощущаешь, стоя на своей земле.

Сердце притихло, волнение отошло, и мне даже стало приятно растянуться в стогу.

– Уж больно всё у тебя абстрактно, художник, – усмехнулся Макар, – давай как-нибудь попроще. Понатуралистичней. Ёлочки-сосёночки там.

– Ага. Беринг²⁸ до края России несколько лет плыл. Как я тебе в ёлочках измерю то, что в одну часть света не влезло?

– Как-как. Как в анекдоте. Ванька с Манькой на крылечке сидят, он ей и хвастается. Забрался, говорит, я поутру на утёс. Глянул налево – ёб твою мать! Направо глянул – ёб твою мать! Смотрит на Маньку, а та вся в слезах. Ванька и спрашивает: ты чего, дурёха, ревёшь? А Манька всхлипывает: красотища-то какая!

– Да уж. Тут и добавить нехер.

– Я, как Ванька, тоже один раз на утёс решил забраться, – не успокаивался Макар.

– И что? Не долез или утёс не тот?

– Дурак ты. В наших краях других утёсов не бывает. Всё, как Ванька и рассказывал, – усмехнулся Макар. – Там песчаная коса есть, её чайки облюбовали, хороводы свои пляшут. И прям над ними вороньё пролетать стало. Тучами, одна за одной. Я думаю: без махача точно не обойдётся. Так и случилось. Первыми чайки взбеленились. Ультрафиолета им, что ли, перестало хватать. Сначала у одной фитиль подгорел, она как рванет вверх! Как из пушки. За ней вторая, третья с разных сторон. А за ними белые шатры вырастать стали. А потом раз, и как будто на небо с земли упало белое одеяло. Врезались чайки в тучу, перемешались с вороньём, как туман с копотью, и покатило чёрно-белое танго.

Макар закрыл глаза, наблюдая сознанием побоище. Он был в другом месте, в другом времени, и казалось, что и дышал там.

– Первую волну чайки отметелили, а те всё прибывают и прибывают. Без остановки. Как покойники на кладбище.

Макар сплюнул, помолчал и продолжил.

– Вороны гру-у-узно летят, точняк бомбардировщики. Только башка с клювом, как танковая башня, поворачивается. А чайки вёрткие, как истребители: форсаж, уклон, вираж. Но скоро тесно там стало для манёвров. Пошла мясорубка и, как в том мультике: посыпались с неба осадки в виде фрикаделек. Часть чаек сбежала. Подумали: на хер нам такой замес. Часть на воду приземлилась. А вороньё высадилось на косу. Сожрали всё. И мёртвых, и живых, и не родившихся.

Макар непонимающе помотал головой:

– Вот и спрашивается: на-хе-ра залупились? Летели себе вороны, никого не трогали. Пролетят же когда-нибудь. Ну, насрали кому-то на голову, да и хрен с ним. Зато живые.

– Ну, если такого старпёра, как ты, обосрать, тогда понятно, – решил я пошутить, уводя разговор от неприятной темы, – а молодняк ведь такой говнопад не стерпит.