Пять поэм

В один счастливый день тех благостных годин
Сидела меж подруг прекрасная Ширин.

И в дружеских речах, рожденных для услады,

Невзгод и радостей раскидывались клады.

Одна припомнила отраду прошлых дней,

И сердцем радостным все радовались с ней.

Другая, новых дней предсказывая сказку,

Грядущей радости придумала завязку.

Немало плавных слов, ласкающих сердца,

Подруги заплели — не видно и конца!

Но речь звенящая сцепляется не втуне:

Услышала Ширин слова о Бисутуне.

И молвит весело подательница благ:

«Я водрузить хочу на Бисутуне стяг.

Шепнула мне душа, что мне увидеть надо,

Как рушится скала под натиском Ферхада.

Быть может, искорка, ничтожная на вид,

От камня отлетев, мне сердце оживит».

И оседлать коня велит она, — и гибкий

Оседлан ветерок разубранною зыбкой.[219]

Гульгун был далеко, — и, полного огня,

Другого взять Ширин позволила коня,—

И скачет, заблестев весною золотою,

Красавицам Ягмы равняясь красотою,

И скачет, заблестев нарциссами очей,

Как сто охапок роз под россыпью лучей.

Пусть большей нежности, чем в ней, и не приснится,—

Но на коне Ширин стремительна, как птица.

Она, что гурия, взлетела на седло,

Ничто с ней быстротой равняться не могло.

Вбивают гвозди в синь ее коня подковы,

И над землей она — бег небосвода новый.

Когда, бросая вкруг и мускус и жасмин,

К горе, вся серебро, подъехала Ширин,—

Сиял, как солнце, лик, и перед нею рдяно

В скале заискрились рубины Бадахшана.[220]

К горокопателю, подобному горе,

Мчит гору[221] гурия, сверкая в серебре.

Ее рубины чтя, покорный приговору,

Ферхад, как рудокоп, рубил упорно гору.

Как смерить мощь его, когда он рыл гранит?

И мер таких наш мир безмерных не хранит!

С гранитным сердцем друг[222]

бросал в него каменья,Но, чтобы гору срыть, он все напряг уменье.

Сам с гору, гору рыл и днесь, как и вчера,

А горе перед ним, как Демавенд-гора.

Но для того края отбил он от гранита,

Что радости он ждал и милой от гранита.[223]

Он омывал гранит рубином жарких слез.

Но час пришел: гранит к нему рубины взнес.

Когда же уст Ширин увидел он два лала,

Пред ним сокровище в граните запылало,

Булат в его руке стал сердца горячей,

И стала вся скала что глинистый ручей.

Одной рукой вздымал он, словно глину, камень,

Другой бил камнем в грудь, скрывающую пламень.

Вонзалась в грудь любовь; он видел светлый мир.

Что идол каменный! Ведь перед ним — кумир.

И с молоком в руке у Сладкоустой чаша.

И молвила она: «Испей во здравье наше».

И чаша Сладостной к устам поднесена.

И чаша сладкая осушена до дна.

Коль кравчий — Сладкая, — о, счастия избыток! —

Не только молоко, яд — сладостный напиток.

Рассудка этот пир влюбленного лишил,

И кравчий пиршество оставить порешил.

Стан Сладкой отягчен: парчи не гибки струи.

Конь Сладкой утомлен под гнетом пышной сбруи.

Будь золотой скакун под нею той порой,

Все ж под серебряной склонился бы горой.

Конь, равный ветерку, что мчится лугом росным,

Упал под ездоком своим жемчугоносным.

Но лишь увидел тот, в ком трепетала страсть,

Что с вихря милая готова наземь пасть,—

Коня усталого, отдавшийся порыву,

Он поднял над землей, схватив его за гриву.

Он в замок снес Ширин; Ферхадова рука

Обидеть не могла на ней и волоска.

И положил ее он на ковер, и снова

Он к Бисутуну шел, к труду опять готовый.

И вновь с киркою он, вернувшись пз палат.

И те же камни вновь дробит его булат.

На горный кряж взошел, хоть сердце мучил пламень.

На кряже головой вновь бился он о камень.