Пять поэм

Недолго высекал те образы Ферхад,
Был изваянием покрыт гранитный скат.

И рассекать скалу с утра до темной ночи

Он начал. Сладостной пред ним сияли очи.

Чтоб гору побороть, свою он поднял длань,

За гранью грозная откалывалась грань.

Ударит он киркой в расщелину гранита,—

И башня тяжкая от стен его отбита.

Ударит — гору с гор руки низвергнет взмах,

Свержением громад людей ввергая в страх.

И яхонты сверлил алмазами ресниц он,

И гору умолял пред ним склониться ниц он:

«Гора! Хоть встала ты гранитною стеной,

Ты дружелюбней будь — рассыпься предо мной.

Ну, в честь мою лицо ты раздери немного!

Дай, чтоб кирке моей везде была дорога!

А нет, — клянусь Ширин! — кроша тебя, круша,

Покуда будет жить во мне моя душа,

Тебя терзать начнет, клянусь, мое упорство,

Поставлю душу я с тобой на ратоборство».

По вечерам, когда, сходя с равнин судьбы,

Свет солнца горные окрашивал горбы,

Когда но светлому узор стелился мглистый,

И поднимался стяг, и ник султан огнистый,[217]

Близ образа Ширин Ферхад стоял в тиши,

Ища в граните след ее живой души.

Он прижимал уста к стопам изображенным,

В горах цимбалами его звучали стопы:

«Очам художников единственный михраб!

Целительница душ! Твой поникает раб.

Ты, с сердцем каменным! Ты, с телом серебристым!

Ты сердце путника влачишь путем тернистым.

Ты в камне поймана, как драгоценный лал.

Лал сердца моего твой камень разломал».

Пред изваянием смирив свои рыданья,

За них прощенья он просил у изваянья.

Он восходил затем до каменной гряды,

Взваливши на спину все тяжести беды.

И к замку направлял он взор свой неустанно,

Стенал: «О кипарис! О ты, розовостанный!

Вся печень выжата! Ты светом сердца будь!

Ты сбитого с пути направь на верный путь!

Желание мое ты пожелай исполнить!

Дай безнадежный дух надеждою наполнить!

Я знаю, что меня нет в памяти твоей.

От милого тебе свет в памяти твоей.

Я ж друг, что о тебе грустит под звездным лоном.

Миросжигающим я мир сжигаю стоном.

Пока в твоей душе царит Хосров один,

Скитальца бедного припомнишь ли, Ширин?

Нет, роза радостна. И в мыслях розы снова

Слова, что сахар шлют для жданного Хосрова.

А сладостную жизнь безрадостный Ферхад

Для розы сладостной отдать сегодня рад.

Хоть ты, о светлая, подобная алмазу,

Меня, покорного, не вспомнила ни разу,—

Ты все же — светоч мой. Но надо мною тень

Простерлась черная. Мой сумеречен день.

Мне сделалась земля скупой отчизной — камнем,

И жизнь свою зову я с укоризной камнем.

Не ведал я, душой спеша к такому злу,

Что рок меня схватил с угрозой за полу.

Нет, не из камня я, и ты все не близка мне!

Что ж верности искать в железе мне и в камне?!

Ты душу, о Ширин, не унижай мою.

Не бей меня в камнях, как бьют в камнях змею!

Барашек я. Зачем ждут мясники приказа?

Рази! Ведь мясники — твои два черных глаза.

На пастбище твоем остался только я.

Я — хил! Отвержен я! Горька судьба моя!

Я мотылек. Страшусь. Я и вдали сгораю.

Сгорю, приблизившись к сверкающему раю.

К тебе приблизиться? Но я ведь только прах.

Быть приближенным? Нет! Меня объемлет страх!

Тебе покорен я! Быть жертвою — отрада!

Убей меня! Клянусь — мне лучшего не надо!

Развей тоску мою. Как справиться мне с ней?

Мне смерть отраднее всей смены этих дней.

Пусть не рождает мать сынов с такой судьбою.

Пусть им звезды моей не видеть над собою!

Иль молвила мне мать: «Далек да будешь ты

От цели сладостной, от сладостной мечты!»

Поспешный меч судьбы не всем приносит муку:

Тем тронет ноготки, а мне отрубит руку.

От рока благости добиться не легко.

Что ж мне он дарит кровь, тебе же молоко?

Я молоком прошу, тебя вскормившим, — дома

Когда ты молоко черпнешь из водоема,

Припомни ты о том, кто весь горит в огне,

И негу сладкую оно пошлет и мне.

Дай молока, пастух! Стою с пустою чашей.

Как дети к молоку, стремлюсь ко встрече нашей.

Вкушая молоко, меня не позабудь.

Я буду молоком, а ты ребенком будь.

Ты сладости таишь. Я таю, голодаю,

Но именем твоим свой рот я услаждаю.

Где утешители? Взираю я вокруг.

Будь утешителем! Ты вымолви: «Мой друг».

Мне увлажни уста; они иссохли. К свету

Ты черный мрак направь, дня укажи примету.

Перед тобой бедняк. Но вымолвить спешу:

Тебе я ценный дар, я душу подношу.

Богатство бедняка, — оно такого рода,

Что, и безденежный, желает он дохода.

Мне душу не сжигай, ведь мой хранитель — ты!

Что мне подлунный мир! Мой утешитель — ты!

Ты блещешь красотой и радостной и томной.

Не покидай меня с моей душой бездомной.

Ведь ты, прекрасная, бездомной не была.

Бездомным не желай бездомности и зла!

Я жизнью дорожил, ценил ее когда-то.

Я верил в молодость, далекий от заката.

Но жизнь и молодость во мне уж не поют.

Беда! Моя душа — отчаянья приют.

Тот, кто с тобою был, тебе приветно вторя,

Уходит от тебя в минуту злого горя.

Ты крикнешь: «Руку дай!» — а друг твой дорогой

На скорбный твой порог не ступит и ногой.

Ты кровь мою не пей — молю тебя со страхом,

И в городе твоем я схож лишь только с прахом.

За что же, говори, ты мне готовишь месть?

В чем ты винишь меня? Подай об этом весть.

Вина ль, что пред твоим я преклоняюсь ликом?

Припомнишь о каком ты мне грехе великом?

Ты друга не предай, о сладостный кумир!

Таких безбожных дел еще не ведал мир!

Ты — кипарис, я — ветр, исполненный порыва,—

И ветру бурному кивни ты, словно ива.

Я — прах, ты — дивный клад. Приди ко мне, и я

Прославлюсь. Станет прах — «Священные края».

Коль мне ты не велишь, моя свеча Тараза,

В светильнике твоем растаять, — жду приказа:

«Ты должен умереть!» Да лягу я вдали

От лика светлого в объятия земли!

Я — птица полночи. Блеснет ночная риза,

И слышен горький плач и стоны шебавиза.

Приди ко мне хоть раз, как призрак, и услышь,

Как вопли и мольбы тревожат эту тишь.

Будь сердце у тебя суровей камня, все же

Взгрустнешь над бьющимся о каменное ложе.

Мне столько от тебя обид нанесено!

Ты ж почитаешь их за малое зерно.

Как вол измученный, свалился я на землю,

Ты ж гонишь ослика: печали, мол, не внемлю.

Я мертв, но я был твой. Помилосердней будь!

Ведь сердце ты взяла, мою рассекши грудь!

Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.

Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.

Незыблемой горы сильней мои ладони.

Страшны ли мне войска, и всадники, и кони!

Коль меч я обнажу пред диким зверем, то

Шебдиз не нужен мне. Мне и Парвиз — ничто!

Ширин, Парвиз, Ферхад, — в нас родственного много;

У каждого из нас, ты знаешь, по два слога.

Зачем же одному победы так легки

И всех сильнее мощь Парвизовой руки?

Нет, пораженья тень не надо мной нависла!

В таблице вещих звезд мои победны, числа.

Но счастья моего отхлынули года,

А над соперником — счастливая звезда.

Мой злобен темный рок, и хитрый он предатель.

А счастье знает враг — мой вечный зложелатель.

Но пусть никто вовек не ведает врага,

Чья светлая судьба созвездьям дорога!

Сгораю я в борьбе, я в схватке, — все же вскоре

Мой враг добудет все, а я — добуду горе.

Тот, кто послал меня на схватку со скалой,

Мне гибели желал, мучительной и злой.

Я, смерти пожелав, за камнем камень рушу,

Я горя захотел и в горе ввергнул душу.

Кремнист мой путь любви. Вокруг сгустилась тень.

И давит сердце мне безжалостный кремень.

Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.

Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.

Я в горе жестким стал, созвездиям грозя,

Железа устыдить мне все ж таки нельзя.

Я, словно желтый воск, сгораю в жаркой страсти.

Я сердца уберечь уж больше не во власти.

Где серебро мое и золото? Тюков

Тебе не принесу. Я — нищий. Я — таков.

Желт горестного лик. О, золото печали!

О, горе! Серебром лишь слезы замерцали.

Свеча моей тоски! Весь мир в твоем огне!

Я стражду светлым днем, я стражду и во сне.

И хоть горячим днем мучительно я стражду,

Но в дремах я любви еще страстнее жажду.

И днем со мною ты, и ты — в виденьях сна.

Прибежище мое одна лишь ты, одна.

Приди! Любя весь мир, тебе я отдал душу!

Не див я, — как с людьми я связь свою нарушу!

Нет сердца пламенней среди людских сердец,

Чем у того, кто сжал ваятеля резец.

Злосчастнее меня кто ныне во вселенной?

Я будто в горестной пустыне — во вселенной.

Любвеобильного где друга я найду,

Кто мне промолвит: «Встань!», коль наземь я паду?

Да! Косяки людей бесчисленны, — но кто же,

Когда скончаюсь я, мое оправит ложе?

Моя душа — в тоске, я в мире — одинок.

Как жертву, голову кладу на твой порог.

Хоть просижу сто лет я в глубине колодца,

Лишь свой услышу стон: никто не отзовется.

Хоть проброжу сто лет, в свои уйдя края,

Пойдет за мною вслед одна лишь тень моя.

Я — пес? Иль бешенства низвержен я напастью?

Мечусь, как тот, кто был укушен песьей пастью.

Есть место и для псов, а для Ферхада — нет!

Для трав простор готов, а для Ферхада — нет!

И барса в логове лощина приютила,

И есть меж вод речных приют для крокодила.

А я лишен всего, моя душа во мгле,

И камнем я не стал и не лежу в земле.

Так если на земле я только горю внемлю,

Чтоб обрести покой, уйти я должен в землю.

Столь обездоленным не должно быть, как я!

Как жить, коль никнет жизнь, одной тоской поя?

К тебе меня влечет погибели ветрило,

К погибели меня земля приговорила!

Коль существуешь ты, так что же значу я!

Селение — твое, а где в нем жизнь моя?

Скажу ли: «ты» и «я»? Нас мир одной судьбою

Объединил. Ну как склоняться пред собою?

Могу ль я отступать своим путем крутым?

Горенья моего все застилает дым.

Безмерно утомлен, пришел я на стоянку.

Я запоздал прийти, — уйду я спозаранку!

Коня пускаю в путь я верною рукой.

Куда ж мне гнать коня? Где ждет меня покой?

Я в горе каждый миг. Я плачу о кумире,

И счастье не хочу ничье я видеть в мире.

Душа моя, тебе ведь память дорога

О том, как мудрецы низали жемчуга:

«Недужный человек, что страждет и пылает,

Здоровья никому вовек не пожелает».

Как благотворное увидеть мне в любви,

Когда я весь в шипах, когда я весь в крови?

Хотя в моем мозгу уж больше нету масла[218]

,Но горе душу жжет; душа все не погасла.

Страданием своим я весь испепелен.

Но в пепле есть огонь: укрыт под пеплом он.

Я — прах, я ветром взвит. Не жду уж я участья.

В ногах не стало сил, в руках не стало счастья.

Коль ноги обрету, — их тотчас под полу́

Я подтяну. Свою покину ль я скалу?

Как точку, спрячу лик под циркулем. Я спрячу

Себя в своей скале, лишь в ней найду удачу.

Я огражу себя оградой многих стен,

Чтоб образы ничьи мой не смущали плен.

Лишь образ твой со мной! Ему вручил я душу.

Я верности ему вовеки не нарушу!»

Так восклицал Ферхад, стенал и плакал вновь,

И сердца своего так расточал он кровь.

И ночь ушла из гор, и, полные отваги,

Войска зари, блестя, свои взметнули стяги.

И вновь безумный — днем, и вновь бессонный — в ночь,

Ударами кирки мнил гору превозмочь.

Все ночи наполнял он только жемчугами,

А камни он сверлил пылающими днями.

Так много жемчуга он сыпал и камней,

Что отличать не стал жемчужин от кремней.

И по подлунному промчалась весть простору

Об исстрадавшемся, об разрывавшем гору.

И не один к нему пришел каменотес,

Чтоб видеть, как булат вонзается в утес.

И каждый — недвижим; свой закусивши палец,

Глядел, как рвет скалу неистовый страдалец.