Пять поэм

Так промолвил прекрасный сказитель былой,
Не имеющий равных за древнею мглой:

В румском поясе царь и в венце из Китая

Был на троне. Сияла заря золотая,

Но нахмурился царь, наложил он печать

На улыбку свою, ей велев замолчать.

Обладал он Луной[448]

, с солнцем блещущим схожей,Но она в огневице сгорала на ложе.

Уж мирских не ждала она сладостных чар.

К безнадежности вел ее тягостный жар.

И душа Искендера была уж готова

Истомиться от этого бедствия злого.

И велел он, исполненный тягостных дум,

Чтоб явились все мудрые в царственный Рум.

Может статься, что ими отыщется мера

Исцелить и Луну, и тоску Искендера.

И наперсники власти, заслышавши зов,

Притекли под ее милосердия кров.

Сотворили врачи нужных зелий немало,

Все же тело Луны, изнывая, пылало.

Рдело красное яблочко, мучась, горя.

В мрачной горести хмурились брови царя.

Был он сердцем привязан к пери́ луноликой,

Потому и томился в тревоге великой.

И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел,

Будто кровля являла спокойствия дол.

Обошел он всю кровлю, и бросил он взоры

На окрестные степи и дальние горы.

И внизу, там, где степь расстилалась, тиха,

Царь увидел овец, возле них — пастуха:

В белой шапке, седой, величавый, с клюкою

Он стоял, на клюку опираясь рукою.

То он даль озирал из конца и в конец,

То глядел на траву, то глядел на овец.

Был спокойный пастух Искендеру приятен,—

Так он мудро взирал, так плечист был и статен.

И велел государь, чтобы тотчас же он

Был на кровлю к престолу царя приведен.

И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым

Пастуха, осененного царским призывом.

И когда к высям трона поднялся старик,

Пурпур тронной ограды пред смертным возник.

Он пред мощным стоял Искендеровым валом,

Что о счастье ему говорил небывалом.

Он склонился к земле: был учтив он, и встарь

Не один перед ним восседал государь.

Подозвал его царь тихим, ласковым зовом.

Осчастливив его государевым словом,

Так сказал Искендер: «Между гор и долин

Много сказов живут. Расскажи хоть один.

Я напастью измучен, и, может быть, разом

Ты утешишь меня многомудрым рассказом».

«О возвышенный, — вымолвил пастырь овец,—

Да блестит над землею твой светлый венец!

Да несет он твой отблеск подлунному миру!

Дурноглазый твою да не тронет порфиру!

Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка.

Почему твою душу сдавила тоска?

До́лжно быть мне, о царь, сердце царское зрящим,

Чтоб утешить рассказом тебя подходящим».

Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти

Нужный корень хотел на словесном пути,

А не тратить речей о небес благостыне

Иль о битвах за веру, как житель пустыни.

Царь таиться не стал. Все открыл он вполне.

И когда был пастух извещен о Луне,

До земли он вторично склонился, и снова

Он молитвы вознес благодатное слово.

И повел он рассказ: «В давних, юных годах

Я Хосроям служил и, служа при царях,

Озарявших весь мир ярким праздничным светом,—

Тем, которым и я был всечасно одетым,

Знал я в Мерве царевича. Был его лик

Столь прекрасен, а стан словно стройный тростник.

Был красе кипарисов он вечной угрозой,

А ланиты его насмехались над розой.

И одна из пленительниц спальни его,

Та, что взору являла красы торжество,

Пораженная сглазом, охвачена жаром,

Заметалась в недуге настойчивом, яром.

Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь.

Ни одно из лекарств не сумело помочь.

А прекрасный царевич, — скажу я не лживо:

Трепетал кипарис, будто горькая ива.

Увидав, что душа его жаркой души

Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» —

И, стремясь не испить чашу горького яда,

На красотку не бросив померкшего взгляда,

Безнадежности полный, решил он: в пути,

Что из мира уводит, покой обрести.

За изгибами гор, что казались бескрайны,

Был пустыни простор, — обиталище тайны.

В ней пещеры и бездны. По слову молвы,

Там и барсы таились, и прятались львы,

В этой шири травинку сыскали б едва ли,

И Пустынею Смерти ее называли.

Если видел на свете лишь тьму человек,

В эту область беды он скрывался навек.

Говорили: «Глаза не узрели доныне

Никого, кто б вернулся из этой пустыни».

И царевич, теряющий розу свою,

Все хотел позабыть в этом страшном краю.

Но, смятенный любимой смертельным недугом,

Был царевич любим благодетельным другом.

Ведал друг, что царевич, объятый тоской,

Злую смерть обретет, а не сладкий покой.

Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой,

На царевича меч свой занес он с отвагой.

И не узнанный им, разъяренно крича,

Он свалил его наземь ударом сплеча.

С6ив прекрасного с ног, не смущаясь нимало,

На царевича лик он метнул покрывало.

И, схвативши юнца, что стал нем и незряч,

На коне он в свой дом с ним направился вскачь.

А домой прискакав, что же сделал он дале?

Поместил он царевича в темном подвале.

Он слугу ему дал, но, спокоен и строг,

Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег.

И царевич злосчастный, утратив свободу,

Только хлеб получал ежедневно и воду.

И, бессильный, глаза устремивший во тьму,

С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму,

Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом.

Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?!

А царевича друг препоясал свой стан

В помощь другу, что страждал, тоской обуян.

Соки трав благотворных раздельно и вместе

Подносил для целенья он хворой невесте,

Он избрал для прекрасной врача из врачей.

Был в заботе о ней много дней и ночей.

И от нужных лекарств лютой хворости злоба

Погасала. У милой не стало озноба.

Стала свежей она, как и прежде была.

Захотела пройтись, засмеялась, пошла.

И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца,

Стала роза искать утешителя сердца.

Увидав, что она с прежним зноем в крови

Ищет встречи с царевичем, ищет любви,—

Друг плененного, в жажде вернуть все былое,

В некий вечер возжег в своем доме алоэ.

И, устроивши пир, столь подобный весне,

Он соперницу роз поместил в стороне.

И затем, как слепца он, сочувствуя страсти,

Будто месяц изъяв из драконовой пасти,

Сына царского вывел из тьмы. С его глаз

Снял повязку, — и близок к развязке рассказ.

Царский сын видит пир — кравчих, чаши, и сласти,

И цветок, у которого был он во власти.

Так недавно оставил он тягостный ад,

Рай и гурию видеть, — о, как был он рад!

Как зажегся он весь! Как он встретил невесту!

Но об этом рассказывать было б не к месту!»

И когда царь царей услыхал пастуха,

То печаль его стала спокойна, тиха.

Не горел он уж тяжким и горестным жаром,

Ведь вином его старец попотчевал старым.

Призадумался царь, — все творят небеса…

Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса.

Возвещали царю: миновала угроза,

Задышала свободно, спаслась его роза.

И пастух пожелал государю добра.

А рука Искендера была ль не щедра?