Пять сантиметров в секунду

— И еще… вот, — Акари развернула салфетку, в которой принесла бэнто, и открыла две пластиковые коробочки. В одной были четыре больших рисовых колобка онигири, в другой — разноцветная вкуснятина. Маленькие гамбургеры, сосиски, яичные роллы, помидоры черри, брокколи. Всего по две штуки. Еда была разложена в коробочке.

— Я сама готовила, не знаю, понравится тебе или нет, но…

Произнося эти слова, Акари свернула упаковку от бэнто и отложила ее в сторону.

— …Если хочешь, поешь, — смущенно добавила она.

— …Спасибо, — еле слышно сказал я. В груди опять поднялась волна жара, глаза были на мокром месте, и я, устыдившись слабости, приказал себе сдерживать слезы до последнего. Вспомнил о пустом желудке и выпалил:

— Я здорово проголодался, правда!

Акари радостно засмеялась.

Рисовый колобок оказался неожиданно тяжелым. Я откусил от него большой кусок. Пока жевал, снова чуть не расплакался, опустил голову, чтобы Акари ничего не заметила, проглотил рис. Этот колобок был для меня вкуснее всего на свете.

— В жизни не ел такой вкуснятины! — честно сказал я.

— Это вряд ли…

— Честное слово!

— Просто ты очень голоден.

— Думаешь?

— Конечно. Я тоже поем, — сказала Акари весело и взяла себе онигири.

Какое-то время мы ели приготовленную Акари еду. И гамбургеры, и яичные роллы оказались на удивление вкусными. Застенчиво улыбаясь, Акари не без гордости сообщила:

— Я пришла из школы и сама быстро всё приготовила. Мама мне помогала, но совсем чуть-чуть…

— А что ты сказала маме, когда уходила?

— Я написала ей записку: даже если я очень-очень сильно задержусь, пусть не волнуется.

— Я сделал то же самое. Только твоя мама, наверное, всё равно волнуется.

— Угу… Но это ничего. Когда я готовила, мама спросила, для кого это, я засмеялась, и мама тоже улыбнулась. Я думаю, она всё поняла.

Непонятное «всё» меня встревожило, но я решил пропустить эти слова Акари мимо ушей и продолжил есть колобок. Онигири были огромными, я съел по два колобка каждого вида и понял, что сыт.

Мы сидели напротив печки, и тусклый желтоватый огонь, освещавший крошечный зал ожидания, приятно грел коленки. Мы совсем забыли о времени, пили ходзитя и безмятежно болтали на общие темы. Ни я, ни Акари не вспоминали о том, что надо возвращаться домой.

Нам не нужно было знать, что думает другой, мы отлично понимали это и без слов. Просто нам обоим хотелось говорить, и проболтать мы могли целую вечность. У нас была общая печаль: весь этот год мы чувствовали себя страшно одинокими. Как плохо нам было друг без друга, как нам хотелось встретиться — мы говорили обо всем этом не переставая, но только не прямо, не облекая наши чувства в конкретные слова.

Когда станционный смотритель тихо, словно извиняясь, постучал в стеклянную перегородку, было уже за полночь.

— Мы скоро закрываемся. Сегодня поездов больше не будет…

Это был мужчина лет сорока, которому я отдал билет. Я думал, что он на нас зол, но смотритель улыбнулся и добавил:

— Вам было так хорошо, что я решил: не буду я им мешать.

Он говорил с легким акцентом.

— Ничего не попишешь, надо закрываться… На улице такой снегопад — как пойдете, будете осторожнее!

Мы поблагодарили смотрителя и вышли на улицу.

Поселок Ивафунэ был весь запорошен снегом. Снегопад не унимался, однако застывшая между снежным небом и снежной землей ночь, как ни странно, уже не казалась холодной. Мы с Акари легко и бодро шагали по нетронутому снегу. Я заметил, что перерос ее на пару сантиметров, и меня переполнила гордость. Фонари прожекторами освещали нам дорогу, рисуя на снежном настиле белые круги. Акари радостно побежала вперед, а я восхищенно следил за ней — совсем уже взрослой, не такой, какой я ее помнил.

Акари привела меня к сакуре, той самой, про которую она писала в письмах. Хотя идти сюда от станции было минут десять, не больше, дома остались далеко позади, и мы пошли между полей. Ни одного фонаря вокруг, только тускло светящийся снег. Всё вокруг мерцало слабым светом. Прекрасный пейзаж походил на изысканную, искусно расписанную кем то декорацию.

Одинокая сакура росла на обочине тропинки между полями. Это было мощное, высокое, великолепное дерево. Мы с Акари стояли под сакурой и смотрели в небо. На фоне черных как уголь небес меж переплетающихся ветвей танцевали под неслышную мелодию снежинки.

— Очень похоже на снег, правда? — сказала Акари.

— Так и есть, — ответил я. Акари улыбалась и смотрела на меня, и мне показалось, что мы с ней стоим под сакурой в полном цвету, и вокруг нас танцуют лепестки.

Той ночью под сакурой мы с Акари в первый раз поцеловались. Всё получилось само собой.

В то мгновение, когда наши губы соприкоснулись, R ясно ощутил, что значит: вечность; что значит: сердце; что значит: душа. Я подумал тогда, что мы словно поделились друг с другом всем, чем жили эти тринадцать лет, — но мгновение прошло, и мне стало невыносимо грустно.