Пять ступенек к воскресению

Сиденья на пароме жёлтые и синие, на две стороны, можно сесть, чтобы смотреть вперёд, можно – назад, против течения, то есть против движения судна, – течения здесь никакого нет, так, игра волн. Где-то, в сердцевине парома буфет, оттуда соблазнительно пахнет подгорелым молоком и кукурузными хлопьями, «поп-корн». Иду в направлении некоей перегородки – стенки с плакатами. Впрочем, поближе оказалось с картинками статен-айлендского транспорта, автобусной картой и картой метро. Сидения жёлтые и синие. Выбираю самое синее, лицом к стенке. Сажусь. Вот так. Прекрасный вид. Буду смотреть и думать. О своём. О ней. О дочери. Сегодня… Сегодня всё выяснится. Эта экстрасенс, Анжелика, на рисунке-портрете в русской газете. Глаза… Мощь… Живёт в Статен-Айленде. Но нет, не тут-то было думать о своём. Почему это лысые люди советуют мне (и другим, надо полагать) изменить причёску, а толстые – прибавить в весе? Вот и сейчас: сердобольный толстунчик высмотрел меня – полюбил, подсел поближе, через сиденье справа; вот уже на сиденье справа, и советует побольше есть. О-кэй. Хорошо ещё, что не пить мочу. Была же одна такая встреча – ещё в России. Не удивлюсь, однако, увидев эту самодовольную госпожу советницу здесь, идущей вразвалочку по парому мимо вкусно пахнущего буфета, так же, как шла она по тропинке, соединяющей Клинскую улицу с Ховринским проездом, в то приятное ласковое летнее утро. (Раскрывали свои золотые головки одуванчики, радуясь восходящему солнышку…) Остановилась, поражённая – я шла навстречу – моим непросвещённым обликом; не уступила дороги, а просто взяла за руку и заговорила: «Слушай, милок! Делай, как я… По утрям…». Выглядела та рассказчица неважно, хоть и была толста (ну, всё же было в ней что-то), но если б не пила она, не потребляла свою мочу, то могла бы выглядеть хуже… Я тогда не восприняла её советов всерьёз – не была готова. А сейчас, разглядывая автобусную карту Статен-Айленда (было бы, может, лучше метро-карту; но в этом случае пришлось бы повернуться больше вправо, а он и без того пытается заглянуть мне в мои глаза. В глаз, правый… Справа я намного непривлекательней. Останусь так, как есть – с бесполезной автобусной картой носом к носу, тет-а-тет, рассеянно внемля лекции по наращиванию мяса. Идёт перечисление продуктов, содержащих особенно важные для пополнения калории: «Мясо…» Зачем-то вяло возразила против мяса: «Я люблю животных.» « О, я люблю их тоже! Особенно жареных кошек!» «Жареных… кошек?» « Ну да, жареных кошек! А что, разве кошки не животные?» « Ну-ну, Господь с Вами, я не собираюсь дискриминировать. Продолжайте.»

Продолжает: «Жареные кошки даже вкуснее жареных тараканов…» «Не продолжайте.» Продолжает. «Байо»*(*биография, bio-) любителя жареных кошек: родом из Перу, где мало еды, мало «фууд», хоть и была там бобовая ферма, и где был он худой-худой, почти как я. Но теперь, с той поры, как он приехал в Нью-Йорк, где нашёл работу, хорошую, в шу-стор** (**обувная лавка, shoestore), и где много фууд, похорошел, пополнел. Задрал штанины, чтобы показать толстые волосатые ножки, восхищается сам: ах, как хороши! Вторыми в очередь на демонстрацию, вероятно, волосатые ручки-коротышки? Пышно-волосатая грудь? Или… Или…? Если стриптиз пойдёт не экспрессом, но со всеми остановками… Ведь случалось такое. Однажды. Давно. До Витяниса.

Кофе по-американски. В вагоне трэйна* (*train, поезд), идущего в Квинс (я направлялась в «ПСИ», помещение бывшей публичной школы, используемое под выставки и представления), заговорил со мной – сначала почему-то по-французски, еле удалось ему переключиться на английский – сосед по сиденью, художник, выдающийся, как выяснилось в разговоре: Густав Фолк.

Вместе отправились в ПСИ, где состоялся концерт светомузыки. Посмотрели-послушали. Возвращались также трэйном. Я бережно держала в руках подаренный мне Густавом букет белых хризантем. Домой нам было по пути. Он напросился на чашку кофе, зашёл ко мне. Дочери дома не было, ещё не вернулась из школы…

Пока я хлопотала у кофеварки, гость приводил себя в порядок в туалете. Вот кофе готов и разлит по чашкам. Обернулась позвать «Густав», а он уже тут, на кухне, идёт ко мне. Вернее, на меня, идёт с улыбкой, но без штанов: из-под клетчатой рубашки, то есть, из-под вспученного брюха, едва прикрываемого клетчатой рубашкой, смотрят на свет – впрочем, не на свет, а куда-то в пол, да, смотрят в пол некие грибковые образования, занавешенные спереди испорченной, сморщенной сарделькой. Я вежливо попросила его надеть штаны, дабы не простудиться. Он послушался, штаны надел, молча выпил кофе; ушёл. Потом звонил, злился на мою занятость, и даже требовал вернуть шесть долларов, потраченные на букет белых хризантем. Уж я ему предлагала забрать назад цветы, пока те были свежие, но он хотел деньгами. Так как-то я и осталась должна. С той поры, бывая на выставках – в музеях ли, в галереях – безуспешно (пока) отыскиваю глазами под шедеврами заветную подпись: «Густав Фолк».