Пятая голова Цербера

Кроме того, уж позвольте признаться, мне это попросту нравится. Когда мы вышли к реке и продвинулись на милю или около того вверх по течению, мальчишка пришел в радостное возбуждение и поведал мне, что мы находимся вблизи места, где он часто бывал с матерью. Мне оно показалось ничем не примечательным – речная излучина с несколькими нависающими над нею деревьями (правда, очень высокими) да камень странноватой формы. Однако он настаивал, что это место прекрасно и отличается от всех прочих, показывал, как удобен камень, чтобы на него сесть или прилечь в разных позах, как удачно деревья закрывают палящее солнце и образуют естественный навес от дождя, а зимой, когда выпадает снег, – нечто вроде хижины. У подножия камня имелись глубокие заводи, изобиловавшие рыбой; мы нашли там также мидий и съедобных улиток (ох уж эта мамаша-француженка!), да и садик тут получился бы отменный. Послушав его речи несколько минут, я понял, что эту местность, по крайней мере такие участки ее, как тот, куда мы попали, он полагает такой же привычной и удобной себе, как большинство людей – дома и комнаты в них, и подумал, что это довольно странно. Мне захотелось, однако, остаться в одиночестве на пару минут, так что, утихомирив немного мальчишеский энтузиазм, я попросил его пройти с мулами немного вперед, сказав, что сам задержусь, чтобы как следует полюбоваться на красоту чудесного места, с каким он меня так любезно ознакомил. Он был приятно поражен, и на несколько минут я остался в большем одиночестве, чем подавляющее большинство уроженцев Земли, наедине с ветром, солнцем и вздохами листвы исполинских деревьев, чьи корни уходили в тихо плескавшуюся впереди и внизу воду.

Я был совсем один, если не считать приблудившейся к экспедиции кошки. Она громко мяукала и появлялась то тут, то там, следуя за мулами по тропе вдоль обрывистого берега.

У меня появилось время подумать – об этом животном вроде карабао, которого я пристрелил утром (если бы только я мог донести его голову до цивилизованных мест, она явно принесла бы мне почетное место в какой-нибудь книге рекордов), да и о путешествии в целом. Нельзя сказать, что я охладел к идее доказать существование аннезийцев в наше время, записать как можно больше сведений об их обычаях и культуре, пока информация эта окончательно не стерлась из памяти людской и не сделалась совершенно недоступна. Я по-прежнему преследовал эти цели, но уже по несколько иным соображениям. Когда я прилетел на Сент-Анн, то ни о чем не думал, кроме как обеспечить себе успешной полевой вылазкой репутацию, которой хватило бы для завоевания и удержания факультетской должности на Земле. Теперь я постиг, что полевая работа сама по себе может служить источником радости и удовлетворения, сообразил, что высокочтимые старые ученые, которым я отчаянно завидовал, стремились отправиться в поле – пускай даже на исхоженные вдоль и поперек, всем в научном сообществе оскомину набившие острова Меланезии – не для того, чтобы укрепить свое академическое положение: нет, все обстояло ровным счетом наоборот, это их положение наделяло их властью и доступом к ресурсам, необходимым, чтобы спокойно снарядить экспедицию. И они были правы, черт побери! Есть место для каждого, у каждого свой путь; мы скитаемся по Вселенной, пока не найдем его, такова жизнь, такова наука, и есть в жизни кое-что получше чистой науки.

Когда я догнал мальчишку, он уже разбил лагерь (необычно рано). Мне показалось, что он обеспокоен. Ночью он пытался подкоптить мясо карабао над костром, чтобы сберечь его от влаги, хотя я ему сказал, что мы могли бы просто вычистить из кусков туши, какие несем с собой, все скоропортящееся.

Ах да, я совсем забыл. По дороге я застрелил двух оленей и притащил их туши мальчишке.