Пятая голова Цербера

V. R. T.: Нет. Когда погонщик начал одеваться – после того, как девушка убежала, – он обнаружил у себя на груди изображения двух лиц, одно на левой стороне, для «Да!», а второе на правой стороне, для «Нет!» Он прикрыл их рубахой и поехал на Французский Причал, где жил мастер татуировок, и попросил обколоть их татуировочной иглой. Люди говорят, что, когда погонщик скота умер, похоронщик в морге снял кожу с его груди и сохранил два из Трех Лиц, очертил их кардамоном на своем похоронном столе в морге и подвязал черной тесьмой. Но не спрашивайте, правда ли это, – сам я их не видал.

21 апреля. Необходимость полночи бодрствовать, охраняя наших вьючных животных, становится просто непереносимой. Сегодня ночью – сейчас – я намерен убить по крайней мере одного из хищников, что идут по нашим следам последнюю десятидневку. Я подстрелил гарцующего пони – не убил, только ранил в ногу; пони сейчас привязан на расчищенном участке подо мной. Когда я пишу это, то сижу на ветке дерева футах в тридцати над землей, держа в руках тяжелое ружье да этот дневник – за компанию. Ночь очень ясная. Сен-Круа висит в небе, как огромная лампа синего света.

НЕ БОЛЬШЕ ДВУХ ЧАСОВ СПУСТЯ. Ничего интересного, только фенек Хатчисона пробежал. Меня беспокоит одно обстоятельство: я знаю, я абсолютно уверен – можете называть это телепатией или как-то иначе, – что, пока я тут торчу, мальчишка развлекается с женщиной, которая навещала его перед тем. А ведь он должен сторожить мулов. Эта девушка аннезийка, я это и раньше подозревал, а теперь знаю совершенно точно. Он мне рассказал свою сказочку, чтобы ткнуть меня носом в это. Да и кто бы еще мог поселиться в этих проклятых Богом холмах? Все, что ему надо было сделать по-хорошему, так это сказать, что я не причиню ей вреда, что экспедиция будет иметь огромный успех и что я стану знаменитым. Я мог бы сейчас слезть с дерева и застукать их вместе (я знаю, что она с ним трахается, я почти слышу их), но рядом бродит медведь-трупоед, я учуял его запах. Непросто им двоим будет разъединиться – когда мальчишка мылся, я заметил, что крайняя плоть у него не обрезана [111]. Если бы так и было, когда я пришел… думаю, я бы пристрелил их обоих.

ПОЗЖЕ. Притащили новенького. Я полагаю, он примерно в пяти камерах вниз по коридору. Думаю, я не сошел с ума только потому, что завидел его; впрочем, я не стану его благодарить – душевное здоровье, в конце концов, единственный разумный критерий положения дел людских, и когда этот критерий, последовательно применявшийся в течение многих лет, оборачивается катастрофой, разрушением, отчаянием, жалким положением, истощением и гниением в куче отбросов, сознание имеет право его отбросить. Решение отказаться от рационального способа мышления, как я теперь понял, есть не последний, но по-настоящему первый рациональный поведенческий акт. Безумие, которого мы так приучены бояться, на деле позволяет вести себя естественно, инстинктивно, а не путаться в культурно обусловленных, бесцеремонно навязанных, манерных хитросплетениях здравого смысла; безумец несет пургу, потому что, подобно птице или кошке, он слишком чувствителен ко всему окружающему, чтобы говорить разумно.

Новый узник – толстый мужчина средних лет, по всей вероятности, предприниматель мелкого пошиба, зависящий в своем деле от других [112]. Свеча догорела, я сидел, уронив голову на колени, и вдруг услыхал слабые звуки – они доносились из-за смотрового оконца. На этом уровне темницы нет звуконепроницаемых, забранных прочным стеклом окошек, какие я видел наверху, только зарешеченные дыры. Я подумал, что это пришел охранник и принес мне поесть, и подполз к двери, чтобы посмотреть, как он идет. Но на сей раз их там было двое. Один – уже известный мне, с неизменным фонариком, и второй – незнакомец в униформе, как бы не солдатской, и они вместе тащат грузного перепуганного мужика, с трудом переставляя ноги по узкому коридору под его тяжестью; они прошли так близко, что я улыбнулся ему через окошко и тем, полагаю, привел его в еще больший ужас. Смотровое оконце было так мало, что я мог показать в нем или только глаза, или одни лишь губы, не одновременно, так что я проделал это поочередно – я находился едва ли на грудь ниже его. Они протащили его мимо моей двери. Я крикнул:

– Что ты сделал? Что ты натворил?

– Ничего! – захныкал он. – Ничего!

Я расхохотался. Не только над ним я смеялся, но и над вернувшимся ко мне даром речи. А пуще всего над тем, что я отчетливо понимал: он не имеет ко мне никакого отношения, он не является частью меня, а уж тем более Сент-Анн, и к университету новичок тоже не причастен. И к моей старой гостинице, и к Cave Canem, и к пыльной лавке, где я купил свой бронзовый инструментик. Тем не менее толстый перепуганный мужик, который для меня ровным счетом ничего не значит, отныне и на веки вечные станет для меня не просто соседом, но всем в целом мире, и все равно он не имеет ко мне никакого отношения.