Пятая камера

В конце записки Лотошник рисует пронзенное стрелой, похожее на репу, сердце. Под сердцем Кузька старательно пишет: "Сене от мово сердечка", -под хохот камеры читает записку, сворачивает ее, перевязывает ниткой и через волчок отдает арестанту-уборщику:

- Передай, да смотри мне...

И опять в камере скучно, тоскливо. Лишь после обеда от двери раздается:

- Кузька! - и из волчка на пол падает сверточек.

В сверточке записка Сеньки и пучок его русых, перевязанных суровой ниткой, волос.

- Ну, тише...

Кузька, подражая дьякону, выпрямляется и начинает:

- Гм, кх, господи, благослови. "Настенька, письмо твое нарушило мои горькие, несчастные думы. Ты враз влюбилась в меня, потому глаз у меня особенный и судьба фортунит. Жизнь моя потерянная, а из меня мог человек выйти, кабы с блатными не связался. Нащот делов я сильно горячий. В тюрьму прихватили по одному делу, в газетах даже печатали, как в номерах "Якорь" какие-то взяли у одного больше двух тысяч. Меня пришивают безвинно, ничего я не знаю и отошьюсь, потому не дурак.

Пропиши про свое дело. Я твое письмо целую несчетно раз и под подушку на ночь класть буду..."

- Вот, и есть же еще дураки.

Кузьке противно, но он смеется и потирает руки:

- Так, попал я, значит, в невесты. Ню-ню-ню, Сеня.

А у Сени в конторе деньги есть. Это мы знаем и завтра черкнем ему: "Сеня, ягодка, ниток выпиши, хочу тебе носочки на вечную память связать". Потом попросим его прислать бельишко постирать, платочков для вышивки купить. А там и до полиции дойдем и вывернем его, жабу, шиворот-навыворот...

VII

Кривой повторяет кусочки подслушанной Кузькиной молитвы и кивает на блекнущий за окном сад:

- Сад-то, сад, выйти поглядеть бы, а?

- И без сада цел будешь! -ворчит конвойный.

- Ну, и не надо. И-и, беда какая. У мине, как хочешь знать, сад получше отого. Вишни этой, сливы, и сморода есть. Прошлым летом грушу прхпцепил. Окляматься должна. Бессемянка будет, чисто канфет.

Из кабинета следователя выводят Обрубка:

- Следующий!

Кривой одергивает бороду, боком проходит за дверь и вытягивается.

- Студнев?

- Я самый, ваше благородие.

- Постарел. Видишь, до чего дела лошадиные довели тебя.

- Худо, что и говорить. Вот хоть бы столичко хорошего, - Кривой показывает следователю кончик мизинца, - а то ни-ни. А вить, запонапрасну я. Ну, хоть бы там что, не жалко б, а то вить...

- Ну, ну, поймали тебя, ранили...

Кривой таращит глаз:

- Ранили-и? Да это мало ли что? Это и вы, примерно, пойдете в проходку леском, а я в вас-бах! - стало быть, и вор вы?

- И глаза вот у тебя нет.

- Я и не говорю, что есть. Что правда, то правда:

калека я. Так за это и страдать должен? Ни свет, ни заря, а я в лесе. Гнался за лисой, а она, сами знаете, анафема, а тут еще туман был, я на колючку и напоролся.

- И ухом на колючку напоролся? - улыбается следователь.

- Эта? - оттопыривает Кривой простреленное ухо. - Эта парнишкой еще. Ружье у мине было, чистая негодь, хоть кинь, а достатки наши на новое не тово. Я в зайца бац из него, а это самое, пистон куда вдевается, бап оттеда да прямо по уху мине, так кровь и потекла. Это что, все под богом...

- Конечно. Только доктор говорит, что ухо твое прозтрелено.

- Дохтур? - возмущается Кривой. - Да что они, вроде бога пли как? Сколько годов прошло, как тут узнать?

Это как же? Ножом откромсаете вы себе палец, а он будет говорить: не-ет, это топором сделано? Не верьте вы, ваше благородие.

- Как же не верить?

- А так. Я вам скажу. Я все знаю. Заболел раз сын у мине. Дохтур наш, Лексей Петрович, поглядел и отрезал: ну, Яков, крыш ему. Баба выть. Ну, а я, хоть и темный, думаю: нет, погоди. Беру сына да до бабки. И что ж вы думаете? И по ею пору живой. Вот, вить, а вы-дохтур.

Оно, слов нет, образованность ихняя капиталы зашибает им, а только это что ж? Выходит, он лучше мине знает, как и что я сделал?

Кривой глядит на мелькающие под руками следователя страницы "дела" и думает: "А ловко я ему загнул, я могу, даром, что мужик. Ты на испуг Якова не бери".

- Вот видишь, -говорит следователь, -темно в твоем деле. Делай, как хочешь, но я советую сознаться.

- Да, вить самый я безвинный. Темный, что и говорить, всякий обидит миня. Ослобоните, ваше благородие. Старый я.

Кривой глядит на следователя и подмигивает ему:

- Право. Медку бочоночек привезу вам, за-миллион верст, можно говорить, коней обойду, вот истинный бог.

- Да пойми ты: тебя люди видели с лошадьми.

- Удивительно мине!

- Чему тут удивляться? Слушай...

Следователь шуршит страницами и пересказывает "дело": он, Кривой, отравил собак и вывел четырех лошадей; на опушке его увидели охотники и погнались за ним;

у озера он броеил трех лошадей, на четвертой поскакал дальше, был ранен в ногу, упал с лошади и спрятался в хворост.

- Вот. Да и вообще промышлял ты лошадками.

- Да кому вы верите? А что покойник батюшка, дай им бог царство небесное, промышляли, так я тут не причина. Нет их в живых, они сами перед господом ответ будут держать. А на озеро охотиться я шел, слабость это моя.

- Ты ехал, а не шел. И ружья при тебе не было.