Пятая мата

Костя сунулся разгоряченным лицом в плечо начальника:

— Дак, тот же назём, только издалека везем… Глянется мне Катя.

— Смотри. Рожков — мужик серьезный, за кого попало председатель дочь не отдаст, — предупредил Романов.

— А мы не хужей других! Хочу вас, Тихон Иванович, в сваты звать…

— Неуж дело сговорено?.. Ладно, шут его бей! — Начальнику становится радостно за парня. — Ты ж у нас по брони оставленный — женись! Только смотри, чтоб потом у вас все было по совести…

Счастливый, Костя кивает головой:

— Только так и не иначе! — И тут же вспоминает: — Продавщица за рыбой посылает. Кончается, говорит, рыба. Я поеду, мне что-о!

Романов уже несколько дней носит в себе наказ Кимяеву:

— Ты там посматривай, Костя. Может, со стороны кто рыбалит на Долгом. Не забывай, соли тебе мешок даден. Спрятал ты соль?

Парень обижается на начальника:

— Когда, чего казенное бросал — скажете тоже мне! Я мешок-от берестой да сушняком завалил. И в глаза не бросается, и дождь не замочит.

— Поглядывай, однако. Все бывает!

— Бывает, и медведь летает! — весело соглашается Костя. Он тут же вскакивает со скамейки и кидается в круг.

Мы по улице идем,
Не тужите, тетушки…
Дочерей мы ваших любим,
Спите без заботушки!

— Ну, да-ает! — развел руками Тихон.

4

Из зала от мужиков Корнев на взводе вывалил. Потому бороденку держал высоко и уж очень норовил ступать прямо. Так и кидалась в глаза старая солдатская выправка.

«А ведь его домой проводить надо — соседское дело! — подумал начальник. — Чего доброго, завалится где в заулке. Вот тоже житуха у горемыки: придет сейчас, а и поругать его некому. Слаб для спиртного стал…»

В сырую, провальную темноту окунулись с крыльца вместе. Тревожно шумели у клуба березы, невидимые, стегались оголенными сучьями.

— Я эт-та за угол… — объявил Федор Федорович.

— Давай! — разрешил Романов.

Едва Корнев отошел, как коротко хлопнула за спиной дверь, и Тихон скорее почувствовал, что это вышла Петлина.

— Соседа отвести надо. Раскис мужичок.

— На кой он тебе сдался? Дойдет и сам. А не дойдет — добежит…

— Тебе все шуточки…

С болью в просящем голосе Петлина призналась:

— Ждала, что вместе пойдем. Думала, проводишь…

Тихон не знал, что и ответить Нине, не находил путной отговорки. Теперь ему и ее стало жалко. Он вначале сказал, а уж потом испугался своих слов:

— Ступай к тополю. Жди, я — быстро!

…Корнев шел вяло, спотыкался, легонько поругивался.

— Спасибо, дорогой начальник, поддержал! Ведь я бы беспременно пал, кувырнулся…

— Ты какого рожна начальником-то меня все кличешь? — вышел из себя Романов. — Сколь раз просил: брось! Соседи мы, зови Тихоном.

Федор Федорович хихикнул в темноте:

— Гляди-и… Поперек кишок ему встало… Обиделся-а…

— Брось дурака валять, не маленький! Ох и едучий ты, Федор, ох и злой. Не понимаю я тебя!

Корнев замедлил шаг. Заговорил тяжело, с пьяной тоской:

— Не торопись других судить, Романов. Ты встань с моим вровень — тогда куда понятливей будешь! Едучий, вишь, Федька… А знаешь, что чирей и тот за так не садится! Я ране-то каким был. Часом, заговорю — половицы гнулись от смеха, тараканы замертво сыпались с потолка…

Догадывался об этом Тихон и давно ждал, что Федор откроется, сам все свое выложит. Вроде и моменты подходящие выпадали, а вот не получалось… Всякий раз мужик улавливал подспудное желание Романова и переводил разговор на другое.

Улица не означалась, дома в темноте почти не угадывались, слабые, редкие уже огоньки в окнах, казалось, светились так далеко, что шагать до них да шагать.

Корнева побалтывало ветром.

— Я тебя за руку, а, Федя?

— Давай, как барышню! — весело разрешил Федор Федорович и вдруг вспомнил самим же начатый разговор. — Я что сердцем-то очужал… Уж больно жизнь-то меня крутила, да все по людской подсказке больше. Работать я люблю. С семи лет на пашне… Правда, отрывали от работы. Два года на германской, а после воевал уж и за Советскую власть. Вернулся эт-то домой, — я без памяти рад был, что опять до плуга дорвался.

А тут уж время колхозов приспело. Замешкался я. Пошто не поспешал… Это разговор, Романов, особый.

Обдувал Романова и Корнева крутой ветер, шли они и трезвели. Федор Федорович еще раз оступился в темноте и опять ругнулся: