Пятая печать. Том 1

Если индивидуумов вдавливать друг в друга до получения однородной «массы народной», то происходит коллапс интеллекта, при котором все законы выворачиваются наизнанку. И тогда не только дохленький закон тяготения, который Ньютон высосал из гнилого яблока, но и более живой закон — о любви к ближнему — начинает действовать в трехмерном пространстве автобуса с точностью до наоборот: закон притяжения превращается в закон отторжения, а закон добра в закон злобы.

Потому что добрые законы человечество придумывало до появления общественного транспорта, в те гуманные времена, когда каблук сандалия ближнего был далек от любимой мозоли законодателя нравственности, а личности не слипались в «народную массу».

* * *

Раз человек на вокзале — он уже пассажир. И проблемы у него пассажирские — простые и плотоядные, как у амебы: что (кого) сожрать? В ожидании поезда иду в ресторан. Несколько посетителей идиллически грустят, затерянные в гулких просторах ресторанного зала. Сажусь за столик у окна, за которым нетерпеливо ерзает щупленький брюнет с фирменно крупным носом, какие выдают при рождении на Кавказе. Небось, безжалостная командировочная судьба забросила такого южного, как мандарин, носатика «во глубину сибирских руд», где русская литература рекомендует: «храните гордое терпенье»!

До поезда еще много времени. Приученный к «гордому терпенью», развлекаюсь, разглядывая интерьер ресторана. В угоду любым вкусам оформители изобразили на стенах зала заснеженные сопки Байкала, а вдоль разрисованных стен расставили кадки с пальмами. Вместо стульев в зале кожаные кресла. Не ахти как удобно обедать из-под стола, утопая по маковку в глубоком, покойном кресле, зато можно сладко вздремнуть в ожидании обеда. Жаль, что с роскошными креслами посетители обходятся так безжалостно: кожаная обивка многих кресел порезана и выдрана клочьями.

Но вот пыльные портьеры на одной из стен зала торжественно, как занавес в театре, раздвигаются и в зал плавно, как Царевна Лебедь, выплывает официантка. Вся помятая, в изжеванном платье и с таким отрешенным от мира сего взглядом, будто бы ее только что пропустили через мясорубку. Гастрономические вожделения, обретенные южным человеком после долгого изучения меню, недожеванная официантка пресекает отрепетированной скороговорочкой:

— Готовые блюда: щи с курой, голубцы! Остальное ждать надо. А в меню не смотрите — голубцы берите! Лучше синица в руках, чем журавль в небе…

— Нэ-э-э!! — упорствует земляк неукротимого Хаджи-Мурата. — Нэ-э нада голубев, журавлев, сыныцу! Раз такой птычий базар, давай цыпленка табака!

Из чувства солидарности и я заказываю «цыпленка (и?) табака», хотя такое сочетание кажется мне еще более эклектичным, чем оформление ресторанного зала. «И все так же величаво, выступая словно пава» изжеванная официантка исчезает за пыльной портьерой. По неспешности перехода ее в запортьерный мир чувствуется, что ее второе пришествие оттуда откладывается надолго, по срокам нашей быстротекущей жизни.

Минута за минутой проходит полчаса. И ко мне приходит жутковатая догадка о том, что кожа на креслах в ресторане порвана не из элементарной советской пакости… не-ет! — это следы жутких трагедий, разыгравшихся среди бездушно разрисованных стен этого зала. Медленно погибающие от голода посетители грызли зубами кожу на креслах и тщательно пережевывавали ее, поддерживая этим слабеющие силы, в надежде дожить до второго пришествия недожеванной официантки… может, кем-то уже пережеванной в жутком запортьерном мире!

Но нам везет по жизни больше, чем тем, кто до нас питался обивкой кресел: не проходит и часа, как с тяжелых портьер вновь осыпается пыль веков и оттуда, из глубины портьер, или веков, появляется официантка, еще более измятая и заспанная, но! — с нашим заказом. Сразу рассчитавшись, она тут же исчезает. И это уже безвозвратно…

Загадочный цыпленок табака оказался снаружи прохладным, а внутри замороженным, как и вся земля сибирская. Это был фрагмент мумифицированной, как мамонт, курицы раннесоветского периода. Конечно, советские курицы имеют самые крепкие мускулы в мире. Но эта — достойна кисти Дейнеки!

Прожив нелегкую жизнь на голодной диете, ежедневно подвергалась она яростным посягательствам петуха-сексманьяка на свою истощенную честь. Это сопровождалось ежедневным марафонским бегом по пересеченной местности. Как у отощавших женщин, бегущих на картине Дейнеки «Утро». Многострадальная курица, несомненно, заслуживала тщательного и долгого пережевывания.

Но времени на это не осталось. Вокзальное радио интригующе хрюкнуло, потом стало долго и жутко хрипеть, будто в радиопункте кого-то душат… — да так неумело! — и… вдруг кричит!! — кричит громко и непонятно, как спящая жертва, захваченная злодеями врасплох. Но опытные пассажиры догадываются: поезд прибывает! Житель гор, что-то прорычав на гортанном языке свирепых предков, пару раз яростно кусает цыпленка-табака большими желтыми зубами. Но либо зубы, либо нервы не выдерживают, и он кричит в сторону портьеры ругачие на всех языках слова «мама-мама!» и спешит к поезду.